Но теперь я бьюсь в конвульсиях, холод пронизывает насквозь мои легкие, проникает до мозга костей, и все вокруг начинает расплываться перед глазами. Вода заливает мне глаза, я тону, но все становится не черным, а белым. Белым, как кость. Белым, как Луна. Белым, как остывший пепел.

– Зачем ты туда пошла? – откуда-то издалека спрашивает голос Оливера. С потолка, что ли? Я чувствую, как его рука касается моих ног, растирает их, и кровь начинает иголочками покалывать в икрах.

«Больно!» – хочу я сказать – нет, закричать ему. Но то ли мой рот все еще отказывается работать, то ли Оливер просто не слушает меня. Моя кровь закипает, обжигает холодные вены, вновь растекаясь по ним.

Хочу дернуть ногами, но они не двигаются. Закрываю глаза и вижу костяного мотылька. Он порхает среди деревьев, и я гонюсь за ним, а догнав, хватаю его и под корень обрываю ему крылья. Но мотылек вдруг резко взмывает вверх, в странное пурпурное небо, на котором светят три луны над горизонтом.

«Глупая девчонка, – шипит, смеется надо мной мотылек. – Глупая, глупая, глупая».

Я открываю глаза и смотрю на потолок, на свисающую с балок паутину.

– Я видела полынью, – шепчу я, хотя звучит это совершенно неразборчиво. – Я видела место, где он утонул, – делаю я еще одну попытку, но у меня слишком замерзли губы, чтобы выговаривать слова. Оливер прикладывает мне ко лбу ладонь, затем обтирает теплой мягкой тряпкой мою вспотевшую кожу.

– Нора, – вновь говорит он. Все время повторяет мое имя, словно больше сказать ему нечего. Оливер хочет, чтобы я проснулась, открыла глаза, доказала ему, что я не ведьма. Я трясу головой. Я слышу то, чего нет на самом деле. Воображаю слова, которые никогда не слетали с его губ.

Пытаюсь согнуть пальцы в кулаки, но они не желают двигаться. Попытавшись еще раз, отступаюсь.

Мои веки тяжелеют, опускается бархатный занавес в финале жуткого балета о ведьмах, жестоких парнях и озерах, которые проглатывают людей целиком, и я засыпаю, слушая мягкий рев огня в печи и голос Оливера, повторяющего мое имя, и чувствуя покалывающую боль от возвращающегося в мои кости тепла.

«Мужчины в нашей жизни надолго не задерживаются», – любила повторять бабушка.

Мы сами прогоняем их прочь. Тайком подмешиваем зелье им в кофе, чтобы заставить их затосковать по запаху моря и покинуть наши горы, чтобы никогда больше не возвратиться назад. Мы отказываемся от предложений руки и сердца, оставляем нераспечатанными любовные письма, не подходим к окнам, когда парни кидают в них камешки на рассвете. Мы предпочитаем одиночество.

Хотя все это не означает, что наши сердца неприступны. Не означает, что мы не можем любить глубоко, мучительно и гоняться за парнями, которые отказываются полюбить нас в ответ. Но в конце – всегда в конце! – мы находим способ вдребезги разбить любой намек на возникшую любовь.

Продолжая размышлять над этим, я просыпаюсь, лежа на диване.

Просыпаюсь, вспоминая, как Оливер вытаскивал меня из озера и нес домой. Вспоминаю прикосновение его рук к моей коже, когда он стирал пот у меня со лба.

Я думаю, что он, возможно, заботится обо мне. Интересно, сумею ли я найти способ все испортить?

Просто дайте мне время.

Упираюсь ладонями в диван, руки у меня дрожат, когда я пытаюсь подняться. Снаружи, за окном, вижу черное небо. Но у меня где-то в памяти осталась другая картинка: кажущийся слишком ярким шар солнца в окне, играющие на стенах солнечные зайчики. Сколько же дней прошло? Сколько ночей?

Я сгибаю пальцы. Они уже не онемевшие, но теплые, подвижные.

Выпутываюсь из одеял, хватаюсь, чтобы сохранить равновесие, за край дивана, и встаю на ноги. Суставы мои трещат, голова слегка кружится, такое ощущение, что у меня в ушах до сих пор осталась вода.

Фин лежит у моих ног – я наклоняюсь и глажу его густую шерсть. В ответ он один раз бьет по полу своим хвостом.

– Со мной все в порядке, – заверяю я волка, и он, облегченно вздохнув, опускает голову на лапы, словно может наконец позволить себе уснуть, зная, что я проснулась.

Слегка пошатываясь на ослабших ногах, иду на кухню и залпом выпиваю стакан воды, затем еще два: мой организм этого требует. Горло саднит. Опираясь на кухонный стол, прислушиваюсь, затем окликаю:

– Оливер?

Голос у меня хриплый и звучит слабо, чуть слышно.

Может быть, он возвратился в лагерь. Или вышел собрать сухого хвороста на растопку. А может быть, впал в отчаяние, что я никак не просыпаюсь, и пошел звать на помощь кого-нибудь из лагеря, умеющего оказывать первую медицинскую помощь. Но куда бы ни ушел Оливер, это означает, что я дома одна.

Прикидываю, не вернуться ли мне в гостиную и не улечься ли снова на диван, чтобы снова погрузиться в сон.

Но на мне все та же футболка, в которой я уходила на озеро. А вот фуфайка и джинсы, которые были тогда на мне, исчезли. Должно быть, их снял Оливер, когда принес меня домой. Само собой, я промокла тогда насквозь и вся моя одежда тоже.

Я иду к лестнице и медленно поднимаюсь наверх, крепко сжимая перила побелевшими костяшками пальцев.

В моей комнате на чердаке что-то изменилось, и мне требуется какое-то время, чтобы сориентироваться. Кровать исчерчена тенями, не горит ни одна свеча, холодный ветер гуляет по углам. Окно открыто, поднято в раме, тонкие занавески раздвинуты и колышутся на ветру, словно водоросли под водой.

На полу уже намело снега.

А в окне я вижу Оливера, который стоит снаружи, на крыше.

Он не вернулся в лагерь, он все еще здесь.

Достаю из шкафа и надеваю на себя свой самый плотный свитер, толстые шерстяные носки, тапочки на резиновой подошве и вылезаю через окно на заснеженную крышу.

Мышцы у меня ослабли, и от холода я едва не валюсь с ног. Я чувствую себя легкой, как птица, – даже несильный ветер способен унести меня прочь.

Услышав меня, Оливер поворачивается.

– Что ты делаешь? – сердито спрашивает он, шагая мне навстречу. – Тебе нельзя выходить на улицу. Здесь слишком холодно.

– На свежем воздухе хорошо, – возражаю я, моргая. Оливер отрицательно трясет головой. – Ну, не сердись, просто дай мне постоять здесь немножко.

Мне нужно почувствовать, что я стою на своих ногах, что у меня бьется сердце, что я дышу. Что я живая, одним словом.

Оливер подхватывает меня под руку и помогает подойти ближе к краю крыши, откуда лучше всего видно озеро и звезды, проглядывающие кое-где сквозь затянувшие небо облака.

– Я часто приходила сюда, когда была маленькой, – все еще дрожащим голосом говорю я. – Моей маме это ужасно не нравилось, она боялась, что я могу свалиться вниз и сломать себе шею. Но я все равно сюда вылезала, – я улыбаюсь, несмотря на холод. – Здесь тихо, – добавляю я. – И небо отсюда ближе кажется.