Оливер смотрит на небо, но уголки его рта при этом опускаются вниз, словно он не видит того, что вижу я. Словно он видит только тени. Только мрачный, зазубренный силуэт леса.

– Я боялся, что ты можешь никогда не проснуться, – говорит Оливер таким тонким голосом, какого я у него еще никогда не слышала. Говорит так, будто все еще видит, как я тону в озере и мои волосы качаются под водой, словно водоросли. А затем он вытаскивает на лед мое безжизненное, обмякшее тело, и это воспоминание никак не отпускает его.

Возможно, теперь я – его находка. Девушка, которую он выудил из озера и принес домой.

– Уокеров трудно убить, – отвечаю я и даже слегка посмеиваюсь, но тут же сожалею об этом, потому что произнесла странную вещь. Неправильную. Нельзя так говорить. Поддеваю снег носком тапочки и скидываю его с крыши вниз, на землю. – А ты сюда зачем вылез? – спрашиваю я, чтобы отвлечься от мыслей о смерти. От того, каково это – тонуть в ледяной воде. А ведь я могла тогда уйти на дно, и никто меня не нашел бы. Никогда. Если бы Оливер не проснулся так вовремя и не вытащил меня из озера, сбылось бы предсказание, вестником которого был костяной мотылек. И стала бы я просто крошечной заметкой в книге заклинаний лунного света. Еще одной Уокер, нашедшей свой конец в этих горах. «Умерла слишком юной, – написали бы обо мне. – Не успев даже влюбиться». Или только-только начавшей влюбляться.

Оливер смотрит сейчас на деревья, где среди веток видны сплетенные из прутиков гнезда. Птицы, которые построили эти гнезда, бросили их и улетели зимовать на юг. А вернувшись сюда по весне, они начнут строить новые гнезда, начнут новую жизнь – не стоит возвращаться в старые гнезда, не стоит цепляться за прошлое.

– Следить, не появятся ли остальные, – отвечает Оливер. – Я сюда каждую ночь приходил.

Он выглядит встревоженным: плечи напряжены, глаза смотрят вдаль, ища движущихся среди деревьев парней, идущих сюда, чтобы вздернуть ведьму на ближайшем суку и заставить ее замолчать навеки. В точности то же самое местные жители когда-то творили с моими предками. А Оливер здесь, чтобы защищать меня.

Я засовываю ладони в рукава свитера, чтобы они не мерзли. Слушаю удары своего сердца: один, два… десять…

Сбиваюсь со счета. Время измеряется не секундами, а дыханием в легких.

– Я уронила с пальца кольцо бабушки, когда упала в озеро, – тихо говорю я наконец. Кольцо мне больше не принадлежит, его отобрал у меня холод.

– Я знаю, – говорит Оливер и впервые за все время смотрит на меня. – Ты говорила об этом во сне.

Хотелось бы знать, о чем еще я говорила? Что еще разболтала в бреду такого, что не предназначалось для его ушей?

– И как долго я проспала? – кашлянув в кулак, спрашиваю я.

– Три дня, – Оливер делает тяжелый длинный выдох, словно вспоминая часы и ночи, которые он просидел возле меня, ожидая, что я начну подавать признаки жизни. – Несколько раз ты, правда, просыпалась, но в себя не приходила.

– Переохладилась, наверное, – говорю я, представив себе, как Оливер кормит меня супом, а я бормочу в это время что-то бессмысленное. Когда я нашла Оливера в лесу, он был на грани смерти, промерз до костей, и я тогда заставила его снять с себя всю одежду и сесть у огня. Что ж, теперь можно считать, что мы с ним квиты.

– Спасибо тебе, – говорю я. – Спасибо, что вытащил меня из озера. И за то, что позаботился обо мне.

Его неподвижные, словно сонные глаза останавливаются на мне, а челюсть сжимается.

– Ты могла умереть в той воде, – говорит Оливер, и я понимаю, почему он так смотрит на меня и почему так напрягаются мышцы у него на руке, когда я говорю.

– Знаю, – безучастно отвечаю я, но сердце мое бешено пускается вскачь, вспомнив холодную, готовую поглотить меня бездну озера.

– Зачем ты туда пошла? – с нажимом спрашивает он, поворачиваясь ко мне, продолжая поддерживать меня под руку, чтобы я не упала.

Я трясу головой, потому что не знаю, что сказать. Потому что бабушка проникала в мои сны и нашептывала мне о том, что озеро помнит. Потому что я считала себя смелой. Потому что думала, будто озеро выдаст мне свои тайны. Потому что я Уокер.

– Я нашла на льду оборванную цепочку, – говорю я наконец в качестве объяснения. – Цепочку от часов, которые нашла в кармане твоей куртки.

Лицо Оливера застывает, как если бы сердце в его груди сделалось черным, будто сорочьи крылья.

– Ты все еще думаешь, что это я его убил?

Я не отвечаю и вырываю свою руку: боюсь сказать ему, что думаю. Боюсь сказать, что он мог убить того парня, даже если этого не помнит. И одно это может разрушить буквально все.

– Я не хотел быть там в ту ночь, – говорит Оливер, осторожно произнося каждое слово.

– Но ты там был, – возражаю я.

Он трясет головой и вновь переводит взгляд на небо, на убывающую Луну, выглянувшую из облаков и размывающую звезды своим ореолом. Пожирающую их.

Оливер прикусывает губу, и следующие его слова звучат горько, сдавленно:

– Того, что было, назад не вернешь.

Порыв ветра налетает на озеро, поднимает с его поверхности белые снежные вихри.

– Если это был несчастный случай, как говорят другие, тогда никто не виноват, – пытаюсь я предложить неплохой, на мой взгляд, вариант, способный, кажется, все уладить.

– Ты не понимаешь, Нора, – тяжело сглатывает Оливер и вновь переводит свой взгляд на меня. – Это не был несчастный случай. Они знали, что делают.

У меня в груди образуется ледяной ком.

– Кто? – спрашиваю я.

– Все они.

– Они все хотели, чтобы Макс умер?

Оливер молчит – как глухая полночь, как партизан молчит, – и тогда я спрашиваю:

– Теперь ты помнишь, что случилось?

Может быть, он именно поэтому стоит у меня на крыше, следя, не появились ли парни? Потому что к нему память вернулась? Потому что теперь он помнит каждый миг того, что произошло тогда на озере с Максом и остальными?

Оливер медленно и осторожно разжимает руки.

– Теперь все равно уже поздно. Мы не можем отменить, что сделано.

Его грудь высоко поднимается при каждом вдохе, темные бездонные зеленые глаза так несчастны, что меня, я чувствую, снова притягивает к нему. И хотя я читаю на его лице сомнение, и страх, и гнев, хотя я знаю, что есть вещи, о которых он не хочет говорить, – я могла бы приподняться на цыпочках и прижаться губами к его губам. Могла бы развеять его мысли и затаившееся в глубине его глаз беспокойство. Могла бы взять и стереть все, что мучает его. Успокоить. Ведь я же Уокер, и я должна уметь делать это. Ведь простая же, по сути, вещь: берем память, берем смерть и все исправляем.

Вот только неспособна я на такое и изменить ничего не могу. Потому и не наклоняюсь вперед, не целую его при свете желтоватой Луны. Я просто стою и смотрю на Оливера, и жду, когда он заговорит. А когда он делает это, его слова для меня как уксус и соль на открытую рану, которая никогда не заживет.