Два происшедших за время нашей дружбы события наполнили меня особой радостью. Одно было таким: мне посчастливилось узнать, что на «Кристис» будет продаваться старый халат Ноэла Кауарда. Я отправился на аукцион, купил халат и подарил его Джонни на восьмидесятилетие. Он помнил Кауарда в этом халате, и обладание им доставило Джонни редкостное количество удовольствия, что, в свой черед, доставило редкостное количество удовольствия мне.

Второе произошло морозным зимним днем в величественном старом доме «Латон-Ху», бывшем когда-то сердцевиной усадьбы маркизов Бьютских, а затем принадлежавшем бриллиантовому магнату Джулиусу Вернеру, владельцу знаменитой коллекции изделий Фаберже, бо́льшую часть которой как раз из этого дома налетчики-мотоциклисты и похитили. Вскоре после того ограбления я снимал здесь сцены из «Золотой молодежи», экранизации второго романа Ивлина Во «Мерзкая плоть». И однажды на пробу попросил Джонни подумать о том, чтобы сыграть роль Старого Джентльмена на балу. Он согласился не сходя с места. Я объяснил, что в его сцене он замечает, как Майлз, непутевый молодой человек, которого играл Майкл Шин, достает из серебряной коробочки понюшку табаку, по-видимому, и отправляет ее в нос. Майлз предлагает Старому Джентльмену другую понюшку «табаку» — странно белого цвета. Бал продолжается, в разные его мгновения мы возвращаемся к двум этим персонажам и видим, как Майлз снова и снова угощает старика «табачком». Возможность впервые в жизни сыграть сцену с наркотиками сильно взволновала Джонни, и к работе он отнесся очень серьезно. Он был уже почти совершенно слеп, съемки велись в большом холодном доме, однако Джонни никаких поблажек для себя не просил. Впрочем, мы поставили для него в доме небольшую палатку с раскладушкой и пятиреберным электрическим обогревателем.

Несколько лет спустя Джонни лежал, умирая, в новом, стоявшем в Денем-Виллидж доме («Фронтоны» — по-моему, так он назывался), неподалеку от «Хиллс-Хаус», где они с Мэри прожили столь многие годы. Я приехал навестить его. У Джонни была легочная инфекция, говорить он почти не мог, я просто сидел у постели, держа его за руку. Я привез с собой iPod, в который загрузил столько номеров Ноэла Кауарда, сколько сумел найти. Джонни был одет в любимый его бархатный пиджак, на груди которого гордо поблескивали орден Британской империи и орден Командора Британской империи. Я положил iPod рядом с ним, вставил в уши Джонни маленькие наушники. И когда воркующий голос Кауарда запел «Мы увидимся снова», я увидел, как Джонни улыбнулся, а из уголков его глаз покатились слезы.

Но вернемся в отель «Савой». После званого обеда Миллс-Брана прошло несколько дней, сейчас шесть утра, я жду в вестибюле машину, которая отвезет меня в Ротем-парк на съемки «Друзей Питера», и тем временем болтаю с Артуро, одним из «посредников».

— Вам нравится Фрэнк Синатра, мистер Фрай?

— Мне? Еще бы!

— А, хорошо. Он сегодня поселится у нас.

— Шутите!

По пути в Хартфордшир я репетирую то, что скажу великому человеку, если столкнусь с ним. С Синеглазым стариком. С Председателем правления. С Голосом.

Съемки, как водится, тянулись, тянулись, тянулись, тянулись и тянулись. По-моему, в «Савой» я вернулся уже после полуночи. Дверь мне открыл Артуро:

— Длинный был день, мистер Фрай.

— Как, похоже, и ваш.

— Я только что заступил на дежурство, сэр. Но не пройдете ли со мной? Хочу вам кое-что показать.

Я, недоумевающий и слегка раздосадованный, ибо думать мог лишь о постели, поплелся за Артуро по коридору, который вел, и сейчас еще ведет, в Американский бар. Мы спустились туда по ступенькам, и Артуро указал мне на мужчину, сидевшего в ореоле света, склонившись над хрустальной стопочкой. Подсвеченный сигаретный дымок завивался над ним. Живая обложка альбома.

— Мистер Синатра, хочу представить вам мистера Фрая, нашего давнего постояльца.

Мужчина поднял на меня взгляд — это был Он, — указал на кресло напротив:

— Присаживайся, малыш.

«Малыш». Фрэнсис Альберт Синатра называл меня «малышом». Я вспомнил тот эпизод из «Трех мушкетеров» Ричарда Лестера, где Спайк Миллиган произносит сдавленным, почтительным голосом — после того, как Чарлтон Хестон стиснул его запястье и заговорщически пошептался с ним о его жене (Ракель Уэлч): «Сам кардинал пожал мне руку и назвал другом!»

Думаю, я провел наедине с Фрэнком минуты три, — затем бар наполнили его старые друзья, быстренько оттеснившие меня на периферию вечеринки. Но мне хватило и этого, в номер 512 я возвращался как человек, которому приснился рай.

Через несколько дней я снова увидел заступившего на дежурство Артуро, пожал ему руку и втиснул в его ладонь пятерку.

— Сколько ни проживу, Артуро, а той минуты не забуду. Какую услугу вы мне оказали! Никогда не смогу отблагодарить вас как следует.

— Мне это было только приятно, мистер Фрай.

— Он еще здесь?

— Съехал сегодня утром. Довольно смешно получилось.

— Да?

— Ну, перед тем как сесть в машину и поехать в аэропорт, он дал мне пачку денег. Очень толстую. Спасибо, Артуро, говорит, я отлично провел у вас время. «Ну и вам большое спасибо, мистер Синатра. Всегда рады видеть вас в “Савое”». А скажи-ка, говорит он, ведь это самые большие чаевые, какие ты получал? Я посмотрел на деньги. Толстенная пачка бумажек по двадцать и пятьдесят долларов. Ну, по правде сказать, сэр, не самые, говорю. Он так расстроился. Так расстроился. Ладно, говорит, скажи, кто дал тебе больше? «Так вы же и дали, сэр, когда были у нас в прошлый раз». Он захохотал во все горло и полез в машину.

— Когда он приедет снова, чаевых вы получите еще больше, — сказал я.

— О-о, мне это и в голову не приходило, — сказал Артуро.

К 1993 году «Друзья Питера» вышли на экран, мы отсняли второй сезон «Фрая и Лори», я написал мой первый роман, «Лжец»[53], и опубликовал сборник статей, эссе и прочей мелочи в книжке под названием «Пресс-папье».

Дневник я веду нерегулярно, однако месяцы работы над вторым моим (и самым любимым) романом, «Гиппопотам», завершившиеся доставкой его гранок на мою квартиру, освещены в нем с порядочной полнотой. Я предлагаю вам эти записи, потому что они, кажется мне, передают мою тогдашнюю жизнь — лихорадочную, ломаную, полную напряженной работы — лучше, чем это сделала бы память. Того, что такая жизнь подводит меня к катастрофическому взрыву, я тогда не понимал. Возможно, вы, читая дневник, этот путь увидите. Я остался верным намерениям, изложенным мной в первой главе, и потому ничего не изменил и не добавил, убрав, впрочем, кое-что из уважения к тем, кто предпочел бы не появляться на этих страницах — или появиться в замаскированном виде. Добавлены, для пущей ясности, только сноски.