— Зачем? — спрашивает она и снова поднимает голову.

— Ну, ты посмотри и сама реши, зачем тебе это.

Я кладу перед ней маленький пакетик из тонкой бумаги. Из него выглядывает коробочка с духами.

— Мне не нужно, — говорит Рыбкина и, встав из-за стола отходит к группе девчонок, стоящих у доски и хихикающих.

Вот тебе раз. Что происходит? Надеюсь, не то что я думаю… Иначе, придётся с этим что-то делать.

— Слышь, Егорыч, — шепчет мне Серёга. — Я её в последние несколько дней постоянно с Фрицем видел.

— С каким ещё Фрицем? — удивляюсь я.

— Ну, ё-моё, с Фрицем, Женьком Михаэлисом из Политеха. Ты чё, не помнишь, здоровый такой лось, борец что ли или боксёр. Короче, он на втором курсе на горном учится.

— Да? И где ты их видел?

— На улице видел, у Драмтеатра, шли под ручку. А ещё в кафе «Льдинка» на Советском. Мы с Серым ходили мороженого трескать. Заходим и они такие сидят, ни на кого не смотрят, смеются… Ты чё? Всё нормально?

Я улыбаюсь. Нормально, конечно, ну а как же? Ещё как нормально! Радость-то какая. Наконец, её заинтересовал ещё кто-то кроме меня. И ей теперь хорошо и мне спокойнее.

— А он хоть ничего пацан? — спрашиваю я.

— Ну, так. Ты чё, забыл, как он тебя отп***ил два года назад?

— Забыл, ага. Я ж не злопамятный.

— Ну, ты даёшь, — качает головой Серёга. — Резкий он чересчур. Как понос. Но девки за ним бегают. Так ты не расстроился что ли?

— Блин, нет конечно. Я только обрадовался за них. Честное слово.

Серёга смотрит с недоумением и явно желает спросить что-то ещё, но раздаётся звонок и мы усаживаемся за парты. А я действительно радуюсь, что проблема так удачно решилась сама собой и теперь не нужно ломать голову, что делать с Рыбкиной и её любовью.

Но… Радуюсь-то я радуюсь, да вот только почему-то на самом деле мне нерадостно. Странно, но в груди будто ком застревает, и показное веселье испаряется, оказавшись вдруг ненастоящим. А то, что настоящее, обволакивает сердце холодным тугим киселём и сдавливает, сдавливает, сдавливает… Какого хрена!

Я вырываю лист бумаги и пишу записку: «Наташ, надо поговорить». Складываю из неё самолётик и, когда учитель отворачивается, кидаю ей на парту. Она, не глядя в мою сторону, разворачивает мой листок и быстро читает. Потом оборачивается ко мне и отрицательно качает головой.

Ну, ёлки… По спине прокатывается холодок. Правда? Она правда отказывается говорить со мной? Кажется, да…

После урока она выпархивает из класса вместе с другими девочками и в мою сторону не смотрит. А духи «Дзинтарс» остаются лежать на парте. Она даже не глянула, что я ей подарил. Ладно. Отставить смятение. Это просто с непривычки. Я привык, что она всегда вьётся вокруг меня, а это… Это лишь уязвлённое самолюбие. Да, точно. Ничего больше.

После школы я бегу к Платонычу. Не сразу. Сначала вырываюсь из когтей Крикунова:

— Нет, Андрей Михайлович. Сегодня точно нет. Даже и не заикайтесь ни о каких заседаниях. Давайте без меня. В конце концов, заслужил я хотя бы один отгул за ваше триумфальное возвращение в большой Комсомол?

— Брагин!

— Я уже пятьдесят лет Брагин! Я всё сказал. Останемся друзьями, а не врагами. Вам же лучше будет.

Кажется, по моему настрою он понимает, что сегодня лучше меня отпустить. Так что вырвавшись из его рук я бегу к Большаку. Он дома. Дожидается меня.

— Дядя Юра, это тебе, — протягиваю я ему бутылку бальзама.

— О! — говорит он. — Спасибо. Он у меня хорошо идёт с кофе. Хочешь попробовать?

После вчерашнего от одной мысли об алкоголе меня передёргивает.

— Нет-нет, спасибо, — отказываюсь я. — Уже пробовал. Не моё. Мне просто кофе, если можно.

— Можно, отчего ж нельзя…

Большак наливает мне полную чашку, и я с удовольствием прихлёбываю чёрную ароматную жидкость из кружки. На столе появляются деликатесы. Копчёности, солёности, импортная ветчина в треугольной банке и прочие изыски. Я вообще-то наше исконное люблю, но не привередничаю и ем, что дают.

— Ну давай, — говорит Платоныч, и я даю.

От начала и до конца. И даже ещё дальше, чем до конца, описывая вчерашние события.

— Исключительные у тебя, Егор, способности находить приключения на свою пятую точку, — качает головой Большак. — Это ж надо так. Что этому Сергачу неймётся. Чего надо? Он и так злой на нас, а ты ему ещё и предъяву кинул, стукачом назвал…

— Ну, так сегодня Цвет получит… нет, уже получил доказательства и всё, Пеша Богданович, адиас.

— Не торопись прощаться, — качает головой Платоныч. — С урками никогда не знаешь чего они решат. У них в головах совершенно не логика царица.

— А что? Или кто?

— Неизвестно. Всякая хренотень. Короче, что-то тревожно мне. Нужно сейчас быть особенно осторожным. И родителей аккуратно предупреди, чтобы в оба смотрели. Скажи им что-нибудь, придумай.

— Ну ладно. А как там с Облпотребсоюзом?

— Свершилось, — улыбается он. — Я официально председатель. Переехал с Советского на Советский. Только теперь ближе к заводу.

— Блин! И молчит!

— Не успел ещё рассказать. Давай с тобой сначала закончим. Сегодня мне звонил Маркусс. Контейнер уже в Союзе.

— Контейнер? Один? И в него всё вошло?

— Ну а что, двадцати-футовый, он как вагон здоровый. Одним даже удобнее. Надо только его поймать теперь, а то Спорткультторг уже от меня отдалился, как ты понимаешь.

— Да, это точно, не хотелось бы зевнуть. Но быстро, молодец Марта, оперативно сработала, а говорила, две недели.

— Молодец, да. Теперь через пару недель уже здесь может быть. Но я хотел спросить, какого хрена, Егор? Зачем ты разливочную линию купил? Это же вышка, без вариантов!

— Юрий Платоныч, у нас самый гуманный суд в мире, ты не знал?

— Ага, знал. Рокотову скажи об этом и Файнбергу.

— Между прочим, им не за алкашку вышку дали. Так что мы и так с тобой снисхождения не получим, поверь. Выходит, хуже нам от разлива не станет. Зато… вот, погляди…

Я достаю из сумки конверт, и вытаскиваю из него четыре этикетки. Виски, бренди, ром и джин. Все марки элитные. Этикеточки яркие, красивые, напечатанные на качественной бумаге.

— Ну как? Не захотелось