большому кирпичному дому и останавливаемся у металлических ворот. Он коротко сигналит. Ворота приоткрываются и в образовавшуюся щель выглядывает обритая голова. Потом она втягивается обратно, и через мгновение ворота раскрываются. Мы въезжаем во двор, покрытый протаявшим почерневшим снегом.

Интересно, чей дом? Красный кирпич и примитивные архитектурные излишества намекают на стиль «Цыганский барон», бардак во дворе укрепляет меня в этой мысли. Мы выходим из машины и идём в… баню, ну куда же ещё. Из трубы идёт чёрный угольный дым. Да и пахнет горящим углём.

Проходим предбанник и попадаем в довольно просторную комнату с деревянным столом и лавками. Стены бревенчатые, янтарно-жёлтого цвета. Здесь довольно жарко и влажно. За столом сидят распаренные мужики в простынях. Точно древнеримские патриции в тогах.

Я замечал, кстати, рассматривая бюсты римских деятелей, что часто рожи у них, как у наших уголовников. Так что сходство было бы полным, если бы не брёвна стен, большие пивные кружки на столе и сухая изломанная и изодранная вобла. И ещё наколки, покрывающие тела. Они явно не латинского происхождения.

Во главе стола сидит Пеша Богданович, справа и слева от него другие урки. Я знаю только одного из них, Парашютиста. Рожи у всех красные, распаренные, с бисером испарины. Пахнет прелой берёзовой листвой и кислым пивом.

«Эх мальчики, да вы налётчики,

Кошелёчки, кошельки да кошелёчечки,

Э-эх, дела бедовые, бабки дармовые…

Раньше были фраера, а теперь блатные»…

Умеет Миша Шуфутинский атмосферу сделать. Его хриплый голос скоблит душу, придаёт тревоги и неуюта…

С другой стороны стола, напротив Сергача сидит Паша Цвет. Он единственный здесь, кроме меня, разумеется, не в простыне. На нём спортивный костюм. Лицо злое. На меня не смотрит. Собственно, на меня никто не смотрит, все взгляды обращены на Цвета.

Мои конвоиры, доставив меня, удаляются в предбанник.

— Паша, — важно говорит Сергач, — ты вор уважаемый и авторитетный. Никто из здесь сидящих с этим спорить не будет.

Урки подтверждают его слова кивками голов.

— Но, — продолжает Пеша, — человек ты молодой, увлекающийся разной шнягой. Тебя смутить — раз плюнуть. Никто тебя не обвиняет, что ты не разглядел этого крысёныша. Так что просто прислушайся к старшим и опытным корешам, не менее авторитетным, между прочим, чем ты. Он молодого Джагу сдал? Сдал. Каху с Рыжим сдал? Сдал. Киргиза подставил? Подставил и тоже сдал. Алика, нашего дружбана развёл? Развёл. Джангира уделал? Да. Он и Кениньша сдал мусорам. И через кого теперь дела делать? Сдал и подвёл всё так, что ему шарабан отстрелили. Ну давайте подождём, пока он всех нас отымеет и мусорам отдаст. Мы этого хотим? Нет. Не хотим же, братья?

Все качают головами. Сергач отхлёбывает из кружки и облизывает с губ пену.

— И, наконец, он про меня что сказал? Что я легашам стучу? Ну давай, хорёк, — обращает-таки он на меня свой мутный взгляд. — Буробь дальше. На глотку решил взять? На понт? Чё, язык в очко спрятал? Так мы тебе прочистим щас и то, и другое. Всё? Отзвонился? За слова ответ надо держать, али не слыхал такое правило?

— Кончать его да и все дела, — говорит Парашютист, вскользь глянув на меня и переключая внимание на воблу.

— Кончать! — возвышают свои голоса присутствующие. — Кончай его Цвет!

Цвет глотает всё это молча.

— Решать, конечно, тебе — продолжает Сергач, — но, как видишь, все уважаемые люди города меня поддерживают.

Он мерзко ухмыляется и снова отпивает из кружки. Цвет ничего не говорит и поднимается из-за стола.

— Смотри, не здесь только, — усмехается Пеша. — Там, за угляркой у меня «бойня» подготовлена, всё плёнкой закрыто. Ну, ты понял, да? И чтобы здесь тело не оставляли. Вывези куда-нибудь по-тихому. А плёнку сожги. И всё будет абгемахт.

Какой-то неожиданный поворот. У меня даже опора под ногами становится неустойчивой. Это какого хрена вообще? И как так быстро всё изменилось, что из тявкающего шакала Сергач вдруг превратился в грозного Шерхана?

То есть выходит, Куренков ничего Цвету не передал? Никаких доказательств? А может, это Цвет передумал и не пошёл на встречу? Или сходил и передумал уже после встречи? Боюсь, спросить об этом возможности не будет.

Альберт, похоже, заранее знал, чем всё обернётся, раз так резко себя повёл. А у Платоныча чуйка, что надо. Надо к нему прислушиваться повнимательнее в другой раз. Ага… С того света что ли прислушиваться? Ладно, зато, узнаю, будет ли дана ещё одна жизнь… Но, вообще-то не смешно… Нихрена не смешно.

Сердце моментально разгоняется а мозг судорожно соображает, что предпринять. Так-так-так… Кровь приливает к голове, и в ушах раздаётся колокольный звон. Почти погребальный. Набат…

Цвет скользит по мне пустым, холодным и совершенно безразличным взглядом. Как у той гиены из зоопарка. Безразличный холодный огонь. Всё равно ты сдохнешь, как бы говорит она, а я приду и сожру твои кишки…

— Топор, — коротко бросает Цвет и достаёт пистолет.

На его зов появляются мои конвоиры, те что привезли сюда. Они тоже со стволами. Твою же мамочку! С голыми руками на пулю-дуру не попрёшь! Мля… И встали грамотно, не скаканёшь на них. Но на «бойне» скакать будет поздно… И здесь никак. Японский городовой! Где же моё чутьё было?!! Привык всех побеждать, самонадеянный баран... Так, успокойся, соберись…

Дыхание делается коротким и частым, а сердце того и гляди выскочит наружу. Спокойно… спокойно… спокойно…

— Пошёл, — тускло и холодно говорит Паша Цвет и поднимает руку с пистолетом.

18. От разногласий сердцу грустно

Не понял… Топор тоже вытягивает руку с пистолетом и, шагая вперёд, отодвигает меня в сторону. Всё происходит, как в замедленном фильме. Цвет и двое его подручных встают в линию, направляя оружие в сторону стола. Я замечаю их глаза, будто выхваченные крупным планом. Сосредоточенные и лишённые эмоций.

Хмурые лица, сдвинутые брови. Киборги, машины для убийства. Зато с противоположной стороны эмоции бьют через край. Распаренные патриции, как дельфины, медленно выныривают из-за стола, расплёскивая пиво, точно морские волны.

«Теперь расплачиваться поздно,Посмотри на эти звёзды, посмотри на это небоВзглядом, б**дь, тверёзым,Посмотри на это море — видишь это всё в последний раз»…

Звуки песни в моей голове растягиваются так же, как и вся окружающая действительность и теряют всю игривость, превращаясь в обвинительный приговор. И в этот момент раздаётся первый выстрел.

Из ствола, как из сопла ракеты «Восток» вырывается