— Я хочу жить! Хочу жить! — громко повторила Марианна.

По другую сторону решетки белки глаз священника заблестели еще ярче.

— Поймите, у меня есть муж, и я больше не могу его выносить. Я больше не могу с ним жить, меня тошнит от этой жизни. Но я уже не хочу уходить, — прошептала Марианна. — Это было бы… слишком просто.

Шестьдесят. И все равно еще далеко не поздно все изменить. «Никогда не поздно, — думала она, — никогда, даже за час до смерти».

— Я хочу, наконец, хоть раз напиться! — прорычала Марианна уже громче. — Хочу носить красное белье! Хочу иметь семью. Хочу играть на аккордеоне. Хочу свою собственную комнату и свою собственную постель! Мне надоело бесконечно слышать: так не принято, что люди подумают, мало ли чего ты хочешь, мечтать не вредно. Я спятила? Мой муж считает меня сумасшедшей и просил передать это по телевидению! Мне было так стыдно. Я возненавидела его за то, что он заставил меня стыдиться.

И я хочу спать с Янном! Знаете, когда я испытала последний оргазм, перед тем как отдаться Янну, вчера ночью и сегодня днем? И я не знаю, просто не помню, целую вечность тому назад! Я хочу мужчину, которому не все равно, что я чувствую! Я хочу быть с Янном, и заниматься сексом, и есть омара руками!

Она встала и ударилась головой.

— Не хочу бежать из Кердрюка! Вот.

«Нет, из Кердрюка я добровольно не уйду. Пусть хватают меня, связывают и уносят силой».

Она снова упала на табурет, а потом сказала, обращаясь в сторону решетки:

— Спасибо. Вы мне очень помогли.

— Пожалуйста, мадам, — тихо ответил человек за решеткой по-немецки.

Марианна испуганно вскочила и бросилась прочь из шкафа, а священник за ней. Оказалось, что это не католический патер, а мужчина в черном пуловере с высоким воротом, в очках с толстыми стеклами, со светлыми жидкими волосами и с блокнотом в руке.

— Я по полгода живу тут неподалеку, в Кабеллу. Я, вообще-то, из Гамбурга, я писатель. Простите, что не сразу… Но я и сам был поражен, когда вы так решительно вошли. И тут же начали так откровенно… Боже мой, то, что вы говорили, никому и выдумать не под силу!

Марианна уставилась на него.

— Само собой, — сказала она. — Ведь это все правда.

— Интересно, а моя жена тоже так думает? Что меня не интересует, что она чувствует? Вы думаете, что мы, мужчины, не склонны видеть в женщинах женщин?

— У вас есть машина? — вместо этого спросила она.

Писатель кивнул.

— Тогда отвезите меня в Кердрюк.

Вернувшись из Конкарно, она застала свою комнату такой же, какой ее оставила: с неубранной постелью, с открытым шкафом, с розами в вазе. Не хватало только Янна. На подушке еще виднелся отпечаток его головы.

Открывавшийся из ее окна вид на причал, на старинные крестьянские дома, на цветные лодки, на тихо колеблющуюся реку, впадающую в море, был таким же, что и в первый раз: столь завораживающе прекрасным, что остальной мир по сравнению с ним непоправимо меркнул.

Марианна снова разобрала громоздкий чемодан, пошла в кухню к Жанреми, повязала передник и как ни в чем не бывало стала замешивать тесто для французских и бретонских блинов.

Жанреми какое-то время смотрел на нее, открыв рот от удивления, а потом засиял.

Войдя в кухню, Женевьев поглядела на Марианну испытующим взглядом.

— Bienvenue… encore[144], — сказала Женевьев Эколлье. — Немалый же путь прошли, чтобы оказаться у нас, на краю света, — заключила она.

— И хочу тут остаться, — ответила Марианна.

— Отлично. Шампанского?

Марианна кивнула. Когда они чокнулись, она произнесла:

— Можно угробить полжизни, просто глядя на человека, который унижал тебя день за днем.

— Это очень по-женски, — помолчав, заметила Женевьев. — Мы видим в этом проявление смелости.

— Когда считаем чью-то жизнь важнее собственной?

— Да. Это рефлекс. Как у двенадцатилетней девочки, которой семья велит знать свое место и, самое главное, никому не мешать, вовремя накрывать отцу на стол и убирать грязную посуду, и вот она хорошо себя ведет и ждет, когда ее полюбят.

— Глупость какая.

— Но вы ведь не всегда так думали, правда? Вы раньше тоже вели себя глупо и сами этого не замечали. Уважали только других и их желания, а себя и в грош не ставили.

Марианна подумала о Лотаре и кивнула.

— Вы очень изменились, — прервала Женевьев Эколлье течение ее мыслей.

— Люди никогда не меняются! — горячо возразила Марианна. — Мы просто забываем себя, какие мы есть. А когда вновь открываем, то думаем, будто изменились. Но это не так. Мечты нельзя изменить, их можно только притупить, заглушить, убить. А из некоторых получаются превосходные убийцы.

— Вы воскресили свои мечты, мадам Ланс?

— Некоторые свои мечты я пока не нашла, — прошептала Марианна. «И ту часть души, которая осмелилась бы эту мечту принять. О Янн, прости меня. Прости».

— А где, собственно, Лорин? — спросила она, пытаясь вернуть самообладание.

— На собеседовании. В Розбра.

— Что? Как это?

Женевьев поджала губы и вышла из кухни. Марианна нашла Жанреми у задней двери. Он курил марихуану. Она стала перед ним, уперев руки в бока.

— Что. Ты. Наделал? — С каждым словом градус ее гнева все рос и рос.

Жанреми выпустил колечко дыма.

— Переспал с другой женщиной, — подчеркнуто небрежно ответил он. — Так лучше. Я не создан быть с одной женщиной. Тем более с такой, как Лорин.

Марианна размахнулась и дала повару звонкую пощечину, выбив у него из руки косяк.

Лицо у него исказилось от подавляемой ярости. Потом он снова поднял косяк, скрыв недовольство за непроницаемой миной.

— У Янна Гаме вид тоже был не особенно счастливый, когда ты ушла.

Марианна устало опустилась рядом с Жанреми на каменные ступени.

— Знаете, Марианна, что делают мужчины, когда им плохо? Они пьют. Они спят с другими женщинами, если, несмотря на всю боль и отчаяние, у них еще стоит. А потом ждут, что будет лучше.

Жанреми протянул Марианне косяк. Та неглубоко затянулась. И еще раз, уже глубже.

— Merde, — уныло сказала она.

— Ya, — согласился Жанреми.

Напряжение, злость на Жанреми, муки неразделенной любви — все это окрасило щеки Лорин горячим румянцем. Передавая Алену Пуатье первоклассный отзыв, который с непроницаемым лицом выдала ей Женевьев, официантка опустила взгляд.