Стороннему наблюдателю могло показаться, что Марианна заставляет Сидони танцевать: Марианна обнимала ее, а Сидони безвольно опустила руки вдоль тела и только положила голову Марианне на плечо, и обе они при каждом шаге покачивались из стороны в сторону.

И тут Сидони заплакала, сначала тихо, потом неудержимо, так что ей пришлось схватиться за Марианну, чтобы не упасть от истерического плача. К ее рыданиям примешивались слова, которые должны были все объяснить. Сидони чувствовала, как объятия Марианны, руки Марианны у нее на спине извлекают что-то из глубин ее тела, высвобождают бешеный поток страха, боли, скорби и гнева, противящегося несправедливости смерти.

Марианна ощутила, как волнение Сидони накатывает на нее, словно мощный приливный вал. А проведя кончиками пальцев, точно сенсорными датчиками, на расстоянии нескольких миллиметров над приземистым телом скульпторши, безошибочно «нащупала» пульсирующие очаги воспаления. Пальцами она увидела то, что никогда не смогла бы различить глазами.

Сидони несколько раз повторила слово «рак» и показала на разные части тела: на грудь, голову, почки, лоно.

Рак был повсюду. Он десятилетиями дремал в ее теле и за несколько месяцев взорвал его изнутри.

Ладони у Марианны жгло. Она ощутила во рту вкус железа и снова привлекла Сидони к себе.

Сидони внезапно успокоилась. Словно до последней капли истратила отпущенное ей количество слез. Теперь Марианна стала покачивать ее, как ребенка, напевая какую-то мелодию, пока Сидони не перестала дрожать. Тогда она подвела ее к креслу в углу мастерской, усадила, а сама выскользнула в кухню заварить чай.

Заметив на полке бутылку коньяка, она выключила газ под чайником и налила алкоголь в чайные чашки. Одну до краев. Эту она подала Сидони.

— До дна! — приказала она Сидони.

Постепенно она выпытала у Сидони, давно ли та знает (давно), кто еще знает о ее недуге (никто, кроме нее, Марианны) и что Сидони намерена никому об этом не рассказывать. Даже своим детям, Камилле и Жерому, а то они еще решат, что обязаны на несколько месяцев отказаться от привычного образа жизни и взять на себя бремя ухаживать за умирающей матерью. Даже Колетт, ни в коем случае — Колетт!

— А почему ни в коем случае не говорить Колетт? Я думала, вы… подруги.

— Да, мы подруги. Только подруги.

Услышав, как произносит Сидони слово «seulement»[146], Марианна насторожилась.

— Seulement la grenouille s’est trompée de conte — это только лягушка в сказке ошибается, — тихо процитировала Марианна одну из бесчисленных поговорок, которым научила ее Паскаль.

Сидони уставилась на Марианну.

— Я лягушка на стене, — сказала она наконец. — Я не превращусь в принца. Не превращусь даже в болонку принцессы. Я люблю Колетт. Она любит мужчин. Это все.

— Это все? Но это же… ужасно!

Сидони пожала плечами.

— Вы должны сказать ей, Сидони!

— Что сказать?

— Все!

— И не подумаю.

— Вы что, хотите просто лечь и… умереть?

Сидони закрыла глаза. Когда сам знаешь, что скоро умрешь, — это одно. Когда другой говорит, что ты скоро умрешь, — это совсем другое. Еще хуже. Когда о твоей скорой смерти упоминает другой, эта мрачная перспектива обретает реальные очертания.

— Вот именно. Взять и умереть. И все.

Марианна перевела дыхание. «D’accord»[147], — сказала она и встала налить еще коньяка.

Сидони поставила пластинку, и мастерскую наполнил голос Шевалье. Когда она двинулась к столу, ее пронзила уже знакомая боль, но на сей раз более сильная. Началось уничтожение. Она схватилась за стул, стул упал, ударился о стол и столкнул на пол разбитое каменное сердце.

Глубоко и равномерно дыша, Сидони подождала, пока приступ боли не прошел. Марианна наклонилась поднять половинки сердца. Оказалось, камень что-то скрывает: внутри он отливал красным и слегка мерцал синевой.

Марианна уложила Сидони в постель.

— Зачем вы, собственно, ко мне пришли? — спросила скульпторша.

— Попросить извинения.

— Но… за что же?

— За то, что всех обманула. За то, что была замужем, и за то, что… За то, что я не та, за кого себя выдавала.

— Да, но… Вы же до сих пор — вы сами?

— Да, — ответила Марианна, — да.

«Но я себя забыла».

Выйдя от Сидони, Марианна, гонимая внутренним беспокойством, поехала в Понт-Авен. Ей нестерпимо хотелось укрыться в объятиях Янна.

Но она не могла этого сделать, ведь ему она нанесла самое тяжкое оскорбление; неужели она смела надеяться, что он об этом забудет? Нет, он отвергнет ее, как надлежит человеку чести, да и просто всякому, кто не утратил рассудок.

Марианна свернула к галерее Колетт, затормозила и стала подчеркнуто терпеливо ждать, пока та не даст консультацию группе туристов из Гамбурга. Когда они ушли, Марианна перевернула табличку на дверях, объявив потенциальным посетителям: «fermé» — «закрыто».

Для начала Марианна пробормотала извинения, но Колетт только махнула рукой, в которой была зажата сигарета в элегантном мундштуке. Терзаниям Марианны она придавала не больше значения, чем дыму, вяло уходившему в оконные щели.

— Неужели вы еще не поняли, — сказала галеристка, — что мы вас любим?

Марианна улыбнулась. Потом она произнесла те скорбные слова, ради которых и приехала к Колетт, — сообщила ей, что ее подруга Сидони умирает.

Колетт опустилась на стул позади секретера филигранной работы. Только по тому, как вздрагивают ее плечи, Марианна поняла, что Колетт плачет. Она оплакивала все те годы, что провела в разлуке с Сидони, оплакивала тот краткий срок, что еще был им отпущен на то, чтобы как-то возместить ушедшее безвозвратно.

Марианна перестала ощущать действие коньяка; вместе с отрезвлением ее охватил стыд оттого, что она позволила себе вмешаться в чужую жизнь.

— Merci, — произнесла Колетт глуховатым от слез голосом. — Merci. Она сама никогда бы мне этого не сказала. Она именно такая. Она никогда не хотела ничем усложнять жизнь другим, все держала в себе.

В этот день табличка «ouvert»[148] на двери больше не появилась.

Да и в последующие недели и месяцы тоже.

Возвышенные души можно распознать по тому, что они не обижаются на совершивших ошибки и промахи и никогда за них не мстят.

Когда Марианна слезла с «веспы», Паскаль бросилась к ней с распростертыми объятиями.