так что я плохо понимаю, в какие игры ты тут пытаешься играть с этими своими вопросами.

Телефон жжет мне кожу сквозь карман. Я могу достать его, набрать 911. Но Берт сейчас прямо передо мной, и я боюсь, что одно лишь мое движение — и он на меня кинется.

— Хочешь знать, как я оказался в Батон-Руже? — спрашивает он. Постепенно заводясь — я вижу это по румянцу на лице, по потемневшим глазам. На языке у него лопаются пузырьки слюны. — Я, Хлоя, здесь уже давно. После развода с Аннабель мне требовалась перемена мест. Чтобы начать все заново. Там я чувствовал себя словно во мраке, поэтому собрал барахлишко да и убрался на хрен из города и от всех воспоминаний тоже. Какое-то время все было ничего, пока несколько лет назад я не раскрыл воскресную газету — и кого, по-твоему, я там увидел?

Берт делает паузу, его губы кривятся в усмешке.

— Да это ты на меня оттуда таращилась, — говорит он, тыча дрелью в мою сторону. — А под фото — веселенькая надпись насчет избавления от полученной в детстве травмы или еще какой-то подобной хрени. Прямо здесь, в Батон-Руже.

Я помню эту статью — интервью, которое согласилась дать газете, когда начала работать в больнице Батон-Ружа. Мне показалось, что статья может сделаться чем-то вроде искупления. Возможностью переопределить себя, начать с новой страницы. Конечно же, ничем подобным она не стала. Просто очередная спекуляция на теме отца, прославление насилия под маской респектабельной журналистики.

— Я прочитал ту статейку, — продолжает Берт. — До последнего говенного словечка. И знаешь что? Она меня только заново взбесила. Все эти твои оправдания собственного папаши, и как ты его делишками пользуешься, чтобы собственную карьеру продвигать… А потом еще и про мамашу прочитал, как она, после всего того, что натворила, нашла-таки лазейку. Чтобы не нужно было с самой собой мириться.

Под грузом его слов я молчу, осознавая, с какой беспримесной ненавистью он на меня сейчас взирает. Его руки сжимают дрель с такой силой, что побелевшие костяшки пальцев, кажется, вот-вот прорвут кожу.

— Мне от всего вашего семейства блевать уже охота, — говорит Родс. — А я, куда ни двинусь, только на вас и натыкаюсь.

— Я никогда не оправдывала отца, — возражаю я. — И ничем не пыталась воспользоваться. Тому, что он сделал, нет прощения, никакого. Это меня тошнит.

— Ах, вот оно как? Тошнит, значит? — вопрошает он, склонив набок голову. — Скажи-ка на милость, от собственной практики тебя тоже тошнит? От миленького офиса в центре? От шестизначной суммы в налоговой декларации? От сраного двухэтажного домика в Гарденс и женишка словно с картинки? От этого всего тебя ненароком не тошнит?

Я сглатываю комок. Берта Родса я недооценила. Впускать его в дом было ошибкой. Изображать из себя детектива и допрашивать его — тоже. Он не просто меня знает — он обо мне все знает. Он искал обо мне информацию точно так же, как и я о нем, — но куда дольше. Он знает про мою практику, про мой офис. Может статься, знает даже, что Лэйси была моей пациенткой, а сам он таился рядом в засаде в тот день, когда она вышла наружу, чтобы исчезнуть…

— А теперь ответь мне, — рычит он, — честно ли это, что дочка Дика Дэвиса выросла и живет идеальной жизнью, а моя гниет неизвестно где — там, где этот ублюдок ее бросил?

— Я не живу идеальной жизнью, — обрываю его я. Меня вдруг тоже охватывает бешенство. — Вы и представления не имеете, через что мне довелось пройти, как меня всю перекорежило тем, что сделал отец!

— Через что тебе довелось пройти? — орет он, снова тыча в меня дрелью. — Хочешь мне рассказать, через что тебе довелось пройти? Как тебя перекорежило? А моя дочь? Ей через что довелось пройти?

— Лина была моей подругой. Она мне подругой была, мистер Родс! Не вы один тем летом кого-то потеряли!

Выражение его лица слегка меняется — взгляд делается чуть мягче, лоб чуть глаже, — и он вдруг глядит на меня так, будто мне снова двенадцать. Может, оттого, что я обратилась к нему «мистер Родс», точно так же, как когда мама познакомила нас с ним однажды вечером: я вломилась домой после лагеря, вся в грязи, в поту и еще в недоумении от того, что кто-то незнакомый стоит с ней совсем рядом. Или от того, что я ее — Лину — назвала по имени. Он, наверное, уже очень давно не слышал его произнесенным вслух, сладкого, словно древесный сок от кусочка коры на языке. Пытаясь воспользоваться этой мгновенной переменой настроения, я решаю продолжить.

— И мне очень жаль, что с вашей дочерью так случилось, — говорю, отступая на шажок, чтобы увеличить между нами расстояние. — Честное слово, жаль. Я про нее каждый день вспоминаю.

Вздохнув, Берт опускает дрель. Поворачивается в сторону и смотрит куда-то сквозь жалюзи — очень, очень далеко.

— Ты себе хоть представляешь, что это такое? — говорит он наконец. — Я ночами не спал, только представлял себе. Воображал. У меня это манией сделалось.

— У меня тоже. Через что она прошла — это невообразимо.

— Нет, — он трясет головой. — Я не про нее сейчас. Не про Лину. Я не о том думал, каково это — умереть самому. Мне, право слово, как-то и наплевать было бы.

Родс снова смотрит на меня. Глаза его опять превратились в чернильно-черные дыры, вся мягкость из взгляда исчезла. Вернулось и выражение лица — выражение пустого, лишенного эмоций безразличия. Оно и на человеческое-то почти не похоже — скорее на маску, что свисает с гвоздя на угольно-черной стене.

— Я про твоего отца думал, — говорит он. — Не про умереть, а про убить.

Глава 25

Я не шевелюсь до тех пор, пока не слышу рев мотора и глухой удар, с которым грузовичок разворачивается прямо через бордюр, прежде чем укатиться прочь. Стою неподвижно, слушая, как звук удаляющегося мотора затухает на расстоянии, пока наконец не оказываюсь наедине с тишиной.

Думаешь, Хлоя, я тебя не узнал?

Его слова меня поймали, обездвижили — в тот самый миг, когда он обернулся и посмотрел мне в глаза. Я почувствовала себя такой же парализованной, как некогда, увидев отца, крадущегося через наш двор с лопатой. Я понимала тогда, что вижу что-то неправильное, что-то пугающее. Опасное. Знала, что мне нужно завопить и пуститься наутек. Выскочить за дверь, размахивая руками. Но как тяжелые шаги отца заставили меня тогда застыть на месте, так и взгляд