— Если хочешь, можешь выключить свет.

— Не знаю, хочу ли. Может, пусть лучше горит.

Он стянул с себя шорты, нащупал ногой кровать и лег рядом с нею, и она посмотрела в его незрячие глаза. Его рука стала изучать и открывать для себя ее прекрасное и совершенно счастливое тело. Это было чистое прикосновение, в нем заключалась святая истина, которую невозможно выразить словами, и все, чем она была, проходило через эту руку живой, незамерзающей влагой. Она была свободна от прежней жизни и крепко поцеловала его, крепко и нежно, молясь про себя, чтобы Господь, если он существует, уберег ее от ошибок с ним, а потом передвинула его ладони туда, где ей хотелось чтоб они лежали, подчиняя его себе и покорной рабой следуя за его малейшими движениями.

Когда они сделали перерыв, он пробежался пальцами по ее лицу, и она задержала дыхание, услышав, что он тоже не дышит, пока изучает изгиб ее носа, ее выступающую верхнюю губу, ее лоб, слегка нажимает на щеки, обнаруживая при этом, она была уверена, что они отнюдь не безупречны, что они как бы утопают в круглом, но каком-то втянутом лице.

— Я не красавица, — сказала она, более вопросительно, чем утвердительно.

— Насколько это касается меня, красавица.

— Ты можешь меня себе представить?

— И очень хорошо могу, да-да.

— И тебе это действительно нравится?

— А что мне до земной красоты?

Он навалился на нее, прижался губами к ее губам и двинулся ими по ее лицу, читая его с помощью губ. И его радость перелилась в нее.

— Я сейчас умру, прямо здесь, у меня сердце сейчас остановится под тобой, потому что мне больше ничего не нужно сверх этого, а это я уже не в силах выносить.

— Мне очень нравится твое пришепетывание.

— Правда? Не слишком по-детски звучит?

— Есть немного, потому-то оно мне и нравится. Какого цвета у тебя волосы?

— А ты можешь представлять себе разные цвета?

— Думаю, что могу, и они, кажется, у тебя черные. Они черные?

— Нет, они скорее каштановые, чуть рыжеватые и очень прямые. И длинные, почти до плеч. Голова у меня огромная, и рот тоже большого размера, и верхняя губа здорово торчит. Но у меня красивая походка, даже очень красивая, как некоторые считают. Мне нравится такая походка, немного сексуальная.

— У тебя попка потрясающей формы.

— Да, я забыла упомянуть про нее.

— Меня словно током бьет, когда я к ней прикасаюсь.

— Я очень рада, — призналась она. И добавила: — Я действительно очень рада, просто ошеломительно рада.

— А я каким тебе кажусь, каким ты меня видишь?

— Мне кажется, ты чудный, очень красивый мужчина. У тебя загорелая кожа и темные каштановые волосы с пробором слева, и прекрасно обрисованные, мощные скулы. Лицо у тебя несколько прямоугольное, как мне кажется, уверенное и молчаливое. Ты на три-четыре дюйма выше меня, а тело у тебя поджарое, но не костлявое. В общем, ты замечательно смотришься.

Он засмеялся и скатился с нее. Она взяла его за пенис.

— А это — само совершенство.

Он рассмеялся и легонько поцеловал ее. Потом он тихо уснул. А она лежала с ним рядом, не смея пошевелиться и разбудить его, вернуть к жизни со всеми ее опасностями.

В конце семидесятых, уже живя в Гринвич-Виллидж, она прочитала в газетах, что отель «Кросби-холл» собираются сносить, чтобы на его месте выстроить жилой дом. Она работала сейчас волонтером в одной из организаций, занимающихся правами человека, отслеживала нарушения этих прав на Востоке и Западе. Она решила продлить перерыв на ленч еще на час и смотаться в центр, чтобы взглянуть на старый отель, прежде чем он исчезнет. Ей было уже за шестьдесят, а Чарлз умер во сне чуть меньше года назад. Она вышла из подземки, двинулась по боковой улице и увидела, что верхний этаж, двенадцатый, уже снесли. Комическое являл он собой теперь зрелище: на месте куба, в котором Чарлз придирчиво слушал и оценивал новые записи Моцарта, Шуберта и Бетховена, зияло синее небо. Она прислонилась к зданию выше по улице и стала смотреть, с какой удивительной легкостью рабочие разбивают кирпичные стены. Стало быть, это лишь сила тяготения удерживает дома! Она разглядывала внутренность номеров, оттенки цветов, которые люди так тщательно подбирали, чтобы окрасить стены, — сколько трудов было затрачено, чтобы получить нужный! Каждый упавший на землю обломок кладки вздымал тучи пыли. Да, каждое поколение уносит с собой часть города, разбирает по камешкам, как муравьи растаскивают кучу прутьев. Скоро они доберутся и до ее бывшего номера. Ее охватило ощущение пустоты и некоторой оторопи. Из шестидесяти одного года жизни ей выпало двадцать хороших лет. Неплохо.

Она подумала о десятках спектаклей и концертов, об ужинах в ресторанах, о словах, которыми Чарлз выражал свою любовь к ней, доверие к той, что стала его глазами. Он некоторым образом вывернул ее наизнанку, так что она стала смотреть на внешний мир, а уже не ждала, затаив дыхание, пока этот мир с неодобрением посмотрит на нее. Она подошла поближе к парадным дверям отеля и встала напротив на противоположной стороне улицы, ловя призрачный, отдающий холодной землей запах умирающего здания, пытаясь восстановить в памяти тот самый первый раз, когда она вышла из них на улицу вместе с ним и потом ехала в вагоне подземки, — последний день ее бездомного, сиротского существования. Она как раз купила себе новые духи, и теперь их аромат плавал, поднимаясь в пыльном воздухе, и радовал ее.

Она повернулась в сторону Бродвея и побрела мимо фруктовых лотков и разнообразного мусора, этих остатков жизненных передряг, валявшихся у бордюрного камня, — искрошенные корки от пиццы, выкинутые любителями есть на улице, потерянный ботинок, полусгнивший галстук; потом мимо женщины, сидевшей прямо на тротуаре и расчесывавшей волосы, мимо черномазых ребятишек, гонявшихся за баскетбольным мячом… Все это казалось ей чем-то вроде внутреннего взрыва, разметавшего все причины и следствия, чрезвычайные ситуации и высокие цели; он уносил ее все дальше вперед, и она больше не могла найти в себе сил, чтобы вернуть образы быстро исчезающего прошлого. Вернуть Чарлза, каким он был тогда — как невозмутимо он шагал рука об руку с нею сквозь все это, в шляпе, точно горизонтально сидящей на голове, в ярко-алом шарфе, аккуратно повязанном на шее, как тихонько, но вполне слышимо насвистывал эту мощную главную тему из «Гарольда в Италии»[45]… «О Смерть, о Смерть!» — произнесла она почти вслух, дожидаясь на углу смены сигнала светофора, а мимо медленно проехал какой-то юный драг-дилер в своей новенькой «БМВ», и рэп из его машины вызывающе грянул ей прямо в лицо. Она перешла улицу, когда зажегся зеленый свет, переполняемая удивлением и восторгом от того, что ей выпало такое счастье, что она дожила до момента, когда стала ощущать себя красивой.