Сначала я не придавал этому заявлению особого значения, за исключением того, что теперь ажиотаж в прессе несколько поутих. Насколько мне было известно, не обнаружилось ничего такого, что могло бы снять подозрения, которые возникли у МИ-5 или у СИС за последние четыре года. Какие бы ни были улики или свидетельства за и против Филби, все осталось таким, как есть. Правительство, вынужденное сделать заявление, соблюдало принцип «невиновен, пока не доказано обратное». Но вскоре оказалось, что после парламентского заявления ситуация все-таки изменилась и Ким, в то время, конечно, еще не восстановленный в былом статусе, больше не считался полным изгоем. В июле, вскоре после того, как в Египте полковник Насер национализировал Суэцкий канал, я получил открытку от Кима: он с ликованием сообщал, что вернулся в журналистику и собирается отправиться в Бейрут в качестве корреспондента The Observer2. «Спорим, что через шесть месяцев я снова стану военным репортером?» И он им стал, только времени понадобилось вдвое меньше…

Мы снова увиделись лишь в июле 1957 года. В начале того года я получил назначение в Лондоне, которое, так или иначе, было связано с частыми поездками. Довольно скоро я выбрался в Бейрут. Мы с Кимом провели приятный, но вместе с тем довольно спокойный вечер, немного смазанный в конце из-за того, что я в разговоре коснулся Конни. Хотя я этого не знал, он к тому времени уже влюбился в Элеонор Брюер. Напоминание о прошлом было для него, мягко говоря, не слишком приятным.

В декабре умерла Эйлин. Где-то за месяц до этого мы с Мэри виделись с ней, когда вместе повели детей в зоопарк. На похороны приехал Ким. Перед этим он настоял, что бы самым маленьким детям не сообщали о смерти Эйлин до его приезда, поскольку он хотел сказать об этом сам. Надо еще раз отметить, что он никогда не уклонялся от трудных и неприятных обязанностей. Он остался в Англии еще на несколько недель, улаживая свои семейные дела. Мы с Мэри в последний раз приехали в Кроуборо. Это произошло примерно через две недели после смерти Эйлин. Как ни странно, атмосфера царила довольно спокойная. Наверное, тогда мы едва ли не в последний раз виделись с его детьми. Джо росла очень симпатичной девочкой. Два старших мальчика, Джон и Томми, которым исполнилось соответственно пятнадцать и четырнадцать лет, уже учились водить машину. Мы с Кимом как-то вывезли их за город в старом автомобиле, которым пользовалась Эйлин, и потом каждый из них по очереди садился за руль. Мальчики водили не хуже любого совершеннолетнего стажера, но инцидент все равно удивил меня — ведь эти занятия, по сути, шли вразрез с тем законопослушным Кимом, которого я всегда знал…

Он возвратился в Бейрут, оставив детей на попечении сестры Эйлин и других родственников. Двадцать лет спустя я снова следил за его карьерой в прессе, в данном случае за его репортажами в The Observer. Но мне рассказали одну историю, которая в своем неприукрашеном виде звучала весьма тревожно. Ким якобы пытался совершить самоубийство, спрыгнув с балкона на высоком этаже, но его вовремя остановили. Более поздняя версия выглядела менее драматичной: он сильно напился на одной из вечеринок, которая проходила в квартире на пятом этаже. Его заметили, когда он уже собирался перелезть через перила балкона, приговаривая, что сыт по горло и хочет пойти домой. Кто-то вовремя спохватился и успел ему помешать. Вероятно, если все так и произошло, Филби и в самом деле был слишком пьян и не соображал, что делает и на каком этаже находится…

Еще одна возможность посетить Бейрут мне снова выпала в октябре 1958 года. На сей раз Ким заявил: «Есть один человек, с которым мне хочется тебя познакомить». И представил Элеонор в качестве своей невесты. То, что он должен когда-то снова жениться, вполне ожидалось, но что невестой должна оказаться американка — вряд ли. Однако Элеонор пусть и не утратила связи с родиной, по крайней мере, несколько «интернационализировалась» своей жизнью в бесконечных разъездах, которую вела много лет. Если учесть, что я довольно быстро подружился с Эйлин — а в свое время и с Лиззи, — не могу сказать, что мне удалось как-то сблизиться с Элеонор. Создавалось впечатление, что у нее нет своего лица, индивидуальности, что ее жизнь сделана для нее кем-то другим; она казалась какой-то брошенной, человеком, жизнь у которого не удалась. И все же, судя по той книге, которую она написал о Киме, это все-таки весьма чувствительный, умный и полный сочувствия человек. Очевидно, всего этого я просто не заметил…

Они вдвоем приехали в Лондон в декабре того же года, но после первого вечера мы с Мэри несколько недель не получали от них никаких известий. Потом внезапно Ким позвонил мне в офис в пятницу вечером и попросил на следующее утро стать свидетелем на их свадьбе. Не знаю, почему он так долго откладывал. У меня возникло ощущение, что он, наверное, думал, будто я откажусь. Но, так или иначе, на следующий день в одиннадцать часов Джек Айвенс, я, а также Нина и Мэри, пришли в бюро регистрации на Рассел-сквер. Думаю, никаких других гостей на церемонии не было, но потом кое-кто заглянул в дом Айвенса…

Дуглас и Пэтси Коллинс предоставили паре новобрачных свою лондонскую квартиру на Хартфорд-стрит. Ким и Элеонор пригласили нас сюда на прощальный вечер перед их отъездом в Бейрут. Мы приехали около половины седьмого, и на пороге нас встретила Элеонор. Она была в крайнем потрясении. Оказывается, Ким потерял сознание и лежал на спине в своей постели. Элеонор, мы с Мэри и Айвенсы уселись вокруг и пару часов нервно беседовали о чем-то, пока Ким наконец не пришел в себя. Не помню другого такого случая, когда бы он напился до потери пульса, никак не повеселив компанию. Видимо, они с Элеонор приняли спиртное еще за обедом, а затем Ким уже не мог остановиться.

Это был последний раз, когда мне суждено было увидеться с ним за истекшие три года. В конце 1959 года я переехал в Токио. Когда, получив очередной отпуск, я вернулся в Лондон в ноябре 1961 года, оказалось, что Ким и Элеонор тоже ненадолго приехали туда. И мы четверо собрались в нашем излюбленном месте военной поры — ресторане «Единорог» на Джермин-стрит. Ким упоминал — хотя потом я так и не слышал ничего на эту тему, — что они с Элеонор собираются приехать в Токио по своим журналистским делам. В Бейрут они планировали возвратиться в следующее воскресенье, отправившись сначала поездом до Парижа. Мы договорились с ними выпить на прощание утром того дня в пабе в «Стрэнд-он-де-Грин» — рядом с местом, где мы останавливались с Пэт, сестрой Кима. К сожалению, явились мы очень поздно, и все остальные участники — Ким, Элеонор, Пэт, Джо и ее жених — уже собирались уходить. Ким выглядел слегка раздраженным. «Мы уж и не надеялись на ваш приход и оставили вам записку», — сказал он и вручил мне одну из своих визитных карточек, в конце которой нацарапал своим незабываемым почерком следующее послание: «Ничто не может оправдать измену. Да проклянет вас Бог — но присмотрите за Джо». Странно, но в подписи — хотя и почерком Кима — значилась «Элеонор Филби». Засуетившись из-за своего опоздания, мы почти не обратили внимания на это послание, которое случайно оказалось достоянием гласности, даже притом, что Джо тоже присутствовала. Без всякого сомнения, мы бы выбросили карточку, если бы на ней не пришлось записать номера телефонов Пэт и Джо. Визитка снова попалась нам на глаза почти два года спустя, когда мы собирали вещи, готовясь к отъезду из Токио. К тому времени Ким уже совершил свой побег. Теперь легко увидеть в надписи на визитной карточке разные намеки на будущее развитие событий, но лично я, когда прочитал послание, понял одно: мы подвели Кима, опоздав попрощаться с ним как положено, вот и все. Среди людей, давно приученных к жаргону разведки, было привычно использовать термин «измена» для обозначения какого-нибудь незначительного социального проступка. В любом случае фраза «Ничто не может оправдать измену» в обычном смысле слова не имеет никакого отношения к событиям в жизни Кима Филби. Из его книги совершенно очевидно, что план бегства он вынашивал много лет. С таким же успехом можно было бы сказать, что «Ничто не может оправдать наличие спасательной шлюпки» — на океанском лайнере…