Она надеялась, что ее молчание не будет воспринято им как согласие.

В последующие недели Фрэнсис стремительно поправлялась — с каждым днем ей становилось все лучше. Это заметили все. У нее опять появился аппетит, она хорошо спала и совершала длительные прогулки. Бледные щеки порозовели, а глаза обрели прежний блеск. Она стала чаще улыбаться, а иногда даже смеялась от всего сердца. Маргарет отмечала это со все большим удовлетворением. Как-то утром, в конце мая, когда они вместе с Фрэнсис вдвоем сидели за завтраком, она посмотрела на племянницу сияющими глазами и подмигнула ей.

— Я знаю, почему ты стала поправляться!

— Почему же? — спросила Фрэнсис, ни о чем не подозревая.

Маргарет понизила голос, хотя вблизи никого не было.

— Филипп мне вчера открылся. Он сказал, что вы поженитесь. О, Фрэнсис, я так рада за тебя!

Фрэнсис быстро подняла свою чашку с чаем и стала пить большими глотками, стараясь выиграть время. Ситуация становилась острой. От ухаживаний Филиппа в последние недели она упорно уклонялась и переводила разговор на другую тему, если тот начинал мечтать о будущем. Фрэнсис поняла, что не сможет бесконечно продолжать свою тактику — закрывать глаза и уши. Она переспала с ним, и он воспринял это как обещание. Теперь настало время искренне сказать ему правду. В конце концов, он уже начал говорить об этом с другими людьми — при этом тот факт, что об этом узнала именно Маргарет, было равносильно публичному оглашению.

— Все это еще неопределенно, — сказала Фрэнсис, допив чай, после чего не могла уже спрятаться за чашку. — Мне бы хотелось, чтобы ты об этом пока никому не говорила, тетя Маргарет.

— Я буду нема как могила, — заверила ее сразу Маргарет, — можешь быть уверена!

Фрэнсис вздохнула. Если она в чем-то и была уверена, так это в том, что Маргарет не будет молчать.

— Я так горжусь тем, что вы встретили друг друга в моем доме, — продолжала тетя. — Я стала, так сказать, свахой, не правда ли? После этих всех страшных событий… наконец произошло что-то, чему можно порадоваться!

— Я… — попыталась что-то сказать подавленная Фрэнсис, но Маргарет отмахнулась.

— Тебе не надо мне ничего объяснять. Я рада, что ты благодаря ему опять ожила.

С осознанием своей вины Фрэнсис подумала, что это действительно так, только взаимосвязь была иной, нежели это представляли себе Филипп и Маргарет. Оба считали, что именно любовь Филиппа вырвала ее из депрессии. Но все было значительно сложнее. Филипп привык в ходе бесконечных монологов придумывать трагические истории из прошлого, при этом представляя их обоих одинокими детьми, жертвами враждебного окружающего мира, потерпевшими крушение, которые ухватились друг за друга, чтобы вместе выжить… Фрэнсис, которой все больше становился противен этот ее образ, однажды набросилась на него:

— Прекрати же наконец говорить всякую чепуху! Нечего нас сравнивать!

Он посмотрел на нее совершенно обескураженно.

— Я только хотел сказать…

— Ничего не хочу об этом слышать, — недовольно перебила его Фрэнсис. Она видела: он упрекал себя за то, что невольно напомнил ей о том, что она, очевидно, хотела забыть.

Но, парадоксальным образом, одно ему действительно удалось: он ее растормошил. Постоянно подчеркивая, что она такая же, как он, Филипп в то же время понимал ее стремление любой ценой избежать его участи. Разве она не была опасно близка к тому, чтобы стать таким же унылым человеком, как он? Пребывать в смятении, не испытывать ни по какому поводу радости, бояться мира и кроющихся в нем опасностей?

Фрэнсис не хотела идти по жизни с выражением лица, как у робкого ребенка. Не хотела проводить свои дни, стоя у окна в ожидании чего-то, что никогда не придет. Она этого не хотела — и никогда этого не допустит. Она что есть мочи боролась с темной силой, стремящейся захватить ее в клещи, — и с каждым днем все больше освобождалась от этой силы.

Но с Филиппом она вела злую игру, Фрэнсис это понимала. Она знала о его чувствах, и это была ее обязанность — сказать ему чистую правду о своих чувствах.

После разговора с Маргарет Фрэнсис предприняла две попытки поговорить с ним, но каждый раз видела, как он смотрит на нее, — и тогда прерывала разговор или просто не решалась его начать, потому что чувствовала себя монстром. Ночами она часто не могла уснуть и проклинала тот час, когда легла с Филиппом в постель. Ей это ничего не принесло, но поставило в затруднительное положение, потому что когда-то она должна будет сказать Филиппу, что ее согласие вступить с ним в интимные отношения не означает, что она согласна выйти за него замуж.

Она была в достаточной степени ребенком своего времени, чтобы при одной мысли о том, что ей придется говорить такие фривольности, на щеках у нее появлялся румянец. Женщина не позволяла себе никаких интимных отношений с мужчиной до замужества, и если это все же происходило, то старалась потом как можно быстрее выйти за него замуж. В любом случае, она не ложилась в постель с мужчиной, которого не любила. Для того, что сделала Фрэнсис, единственным приемлемым оправданием могла быть только сильная страсть, но при всем желании она не могла на полном основании убедить себя в том, что чувствовала хотя бы искру таковой. Как в свое время в тюрьме, когда с изумлением наблюдала, с какой фанатичной самоотверженностью добивалась Памела своих целей, она и сейчас с удивлением задавалась вопросом, почему сама не была способна проникнуться чувством опьяняющей силы. Что бы она ни делала, у нее всегда возникало ощущение, что какая-то часть ее самой находится рядом и анализирует ее действия с холодным рассудком и полным отсутствием эмоций.

«Может быть, мне не хватает чего-то, — думала она, — что есть у других людей…»

В конце концов — и это была пугающая мысль — она никогда не узнает, чего именно ей не хватает; потому что какое определение, в конечном счете, она могла дать тому, чего не чувствовала?

Однажды светлой, теплой июньской ночью, когда Фрэнсис лежала без сна в своей постели, она вдруг поняла, что ей делать, что решит ее проблемы и вернет ей ее мир: она должна вернуться домой. Домой, в Дейл-Ли, в Уэстхилл, к своей семье. Ко всему, что она любит и что ей близко.

Фрэнсис села в постели, сердце ее колотилось. Тоска по холмам и долинам, по прозрачным ручьям и высокому небу Уэнслидейла вновь захватила ее. Прочь из Лондона с его переполненными улицами, шумом повозок и автомобилей, гнилостным запахом с берегов Темзы и мрачным небом над фабричными дымовыми трубами на востоке города. Прочь от Филиппа со всеми его ожиданиями и умоляющими взглядами. Прочь от осознания вины, с которым она думала о женском движении.

Домой. К Чарльзу. К Морин. К Кейт.

— Я должна была сделать это уже давно, — сказала она вслух, — давно!

Конечно, ее отец был тогда на нее очень зол. Он сказал, что никогда ее не простит. Но многие люди со зла говорят такие вещи, которые на самом деле никогда не сделают.