Но пока что в колонне шли самые нелепые слухи, которым верили растерянные, задерганные люди. Генералы — сплошь бездарность, начальник медицинской службы уже давным-давно удрал, оставил нас на произвол судьбы, а вы, дураки, и поверили, помощи от него ждете… скоро мы все угодим в лапы фрицам — шоссе перерезано, сами видите. Шоссе-то, факт, перерезано! Нас прямо в пасть врагу гонят, выдают врагу.

Уже собирались маленькие группки в три-четыре человека и прыгали с дороги прямо в ров. Эй, Марсель, где ты там? Но Марсель не отвечал. Он уже шагал по полю, и рядом с ним шел капрал, срывая на ходу погоны. Другие пробирались стороной к соседней деревне. Сумасшедшие, куда же вы? Вы ведь не знаете, что происходит, где неприятель. Нарветесь на немецкие патрули, всех перебьют, возьмут в плен… — Ну и ладно! — крикнул какой-то верзила, исчезая в темноте. — Хватит с нас, по горло сыты!

Тогда Партюрье собрал своих ребят и вместе с этим небольшим отрядом стал переходить от машины к машине, говорил с солдатами, успокаивал их, объяснял обстановку. К ним присоединился и Фенестр. В сущности, солдаты просто большие дети. Потолкуешь с ними, они и успокоятся. Да, но ведь многие все-таки убежали! Дезертиры! Стыд Какой! Позор!

Наконец добрались до Байеля. Первые проблески зари, скользнув по дальней равнине, теперь мягко осветили поля, коснулись холодной и печальной листвы, осенявшей дорогу. Но тут снова пришлось остановить обоз, чтобы пропустить танки. Солдаты уперлись. Да пропади они пропадом, эти самые танки! Почему им такое предпочтение, почему не нам? Кое-кто пустил в ход кулаки, даже офицеры полезли в драку. Наконец танки прошли…

На перекрестке стоял автомобиль генерала Гревиля. Генерал отдавал приказы, послал санитаров и врачей очистить дорогу. Он слышал, как переговаривались в темноте солдаты: генералы-то все навострили лыжи, сейчас, небось, на пароходах катят или уже в Лондоне сидят! Поэтому-то Гревиль и остановился здесь на перекрестке, на виду у солдат. Личное присутствие убедительней любой речи. Но на душе у него было горько, ох, как горько: в такую ночь командир узнает больше, чем за все годы обучения в военной академии. Мы живем в мире мифов, верим в незыблемость прописных истин. Считаем, что обучили солдат, вымуштровали их. Воспитали. Развили в людях корпоративный дух… Какое великолепное изобретение этот самый корпоративный дух — с его исключительностью, традициями, соперничеством воинских частей. Во время маневров в Сиссоне, или позже, во время вступления в Бельгию, или когда кипел настоящий бой, а не парад, не военная игра, даже еще вчера, когда усталые солдаты шли на смерть, в них бился пульс дисциплины, безотказно действовали принятые условности. У каждого была своя песня, своя честь… Казалось, они повинуются нам. Но… достаточно оказалось одной такой ночи, как эта. Все вдруг расползлось по всем швам. И не только солдаты поддались. Командный состав тоже. Даже те, кто сражался доблестно. Например, драгуны; вот этот капитан, который равнодушно слушает и даже не пытается прекратить чудовищные речи солдат, ведь он же, он… на равнине под Бетюном с тремя танками… всего три дня тому назад, всего три дня! Железные люди, казалось. Ведь это о них Ланглуа говорил: «Вот она, настоящая голубая кровь!»

Быть может, такая ночь несет с собой злые чары, быть может, мы попали в заколдованный круг. А быть может, я просто ошибаюсь. Придаю словам слишком большое значение. Солдат говорит метким и грубым языком, выкладывает все, что думает, без всяких прикрас. Я не привык к их языку. И впервые в жизни нынешней ночью я очутился в самой пене отлива. Ведь как они обычно говорят со мной? «Слушаюсь, господин генерал. Так точно, господин генерал». Меня отделял от них целый век, целое столетие. И вдруг на меня обрушивается эта святотатственная брань. Глупо было бы принимать их проклятья за чистую монету. Богохульствуют ли они или просто грязно ругаются, все равно, их слова свидетельствуют лишь о неумении высказать то, что накипело на душе. И слова тут ни при чем. Командир обязан помнить, что каждый солдат испытывает примерно те же самые чувства, что и он сам. То, что для меня несчастье, — несчастье и для них. Они не знают того, что знаю я, но они заблудились в страшном лабиринте неведения и всяких вымыслов. И они тоже не знают, что надо делать. Наши приказы темны, как эта ночь. В отношении меня они то же самое, что я в отношении Бланшара… «Далеко Бланшару до Фоша», сказал Ла Лоранси. И он прав. Бланшар действительно не Фош. С момента смерти Бийотта в приказах уже окончательно нет логики, нет согласованности в действиях союзников. Получается так, будто у Бланшара нет иной заботы, как подчеркнуть Горту, что тот-де подчинен генералу, командующему французскими армиями. А будет ли достигнуто единство командования, ему на это плевать. Ла Лоранси мне рассказывал, как Бланшар на позиции Диль разрешил ему не подчиняться приказам свыше, то есть своим же собственным приказам, при условии, что вся ответственность с него, Бланшара, будет снята. Будь Бланшар настоящий командир, Приу не зарыл бы в землю войсковое имущество и повиновался бы начальству. И после отъезда Бланшара мы были свидетелями разговора Ла Лоранси с Приу… Приу отказался подчиниться приказу Бланшара. Ла Лоранси высказал свое неодобрение действиям Приу, правда, вежливо, но высказал. И мы все, де Камà, Лукас, Ланглуа, Жансен, тоже чуть было не отказались повиноваться Ла Лоранси… Колебание длилось, быть может, всего минуту, даже меньше… Но в эту минуту нам хотелось умереть на посту и дать приказ нашим людям умереть вместе с нами, биться до последнего… страшные слова!.. В чем дело? Что случилось, лейтенант?

Новости самые мрачные. Неприятельские войска повсюду. Нам не пройти, если не будут приняты энергичные меры.

И тогда Гревиль, после минуты мучительного раздумья, решается отдать приказ и, произнося слова приказа, читает ужас в глазах окружающих его офицеров. Бросить все автомашины, привести в негодность моторы, разрушить все, что можно разрушить. Категорически запрещается поджигать деревянные части. Разбить соединения на мелкие отряды и направить в пешем строю к предмостному укреплению Дюнкерка. Маршрут: Бертен, Вату, Герзееле.

Между тем к востоку от Армантьера двигались немецкие броневики, следуя указаниям авиации, которая снова появилась в это утро поголовного отступничества: англичане отошли, и Лис с этой стороны остался без прикрытия. По ту сторону дороги отступления войска генерала Эйма оставили вокруг Стенверка, где Приу тщетно поджидает