В больнице теперь было 40 коек, а врач оставался один – всё та же Валентина Михайловна Степанова, уже дважды лечившая Бориса раньше.

Осмотрев так и не пришедшего в себя поступившего пациента, она заподозрила тиф и положила его в палату, где лежало ещё четверо таких же тифозных больных. Всё инфекционное отделение имело 10 коек и состояло из двух смежных палат, от остальной части больницы оно отделялось внутренним коридором.

Около двух недель Борис не приходил в себя. Температура не падала ниже 40, он бредил, что-то неразборчиво бормотал, и Валентина Михайловна, у которой уже не оставалось сомнения в поставленном ею диагнозе, серьёзно опасалась за его жизнь. Однако что-либо предпринять она была не в силах, ведь никаких специфических лекарств в то время при брюшном тифе не применялось: их просто не было. Вся надежда была на организм больного. К счастью, молодость и сравнительная крепость Бориса в конце концов сделали своё дело, он начал поправляться.

Через несколько дней после того, как больной пришёл в себя, он уже смог приподыматься и выглядывать в окно, около которого стояла его кровать. Вместе с тем у него появился аппетит, есть хотелось постоянно. Почти с первого дня болезни к нему стали приходить его многочисленные приятели и приятельницы, разумеется, никого из них в больницу не пускали, но, подойдя к окну, они могли видеть лежавшего друга. Теперь же они получили возможность и переговариваться с ним: было тепло, и окно оставалось открытым.

Конечно, регулярными его посетителями были мать, отец, Люся с Борисом-маленьким, а иногда и с Женей. Довольно часто приходили и комсомольцы: Гриша Герасимов, Жорка Олейников, Нюся Цион и другие. Но той, кого Борис желал видеть больше всех, не было, да, как он полагал, и не могло быть, ведь она уже, наверно, во Владивостоке, а он – когда ещё выздоровеет и сможет уехать в город.

Наконец, он не выдержал и во время одного из разговоров с Цион спросил её про Катю, та ответила, что она пока ещё не уехала, но готовится к переезду в город, что ей шьют платья, пальто. Нюська обещала в следующий раз привести с собой и Катю. И действительно, на следующий день Катя появилась у окна вместе с Нюсей, которая из деликатности отошла в сторону.

Увидев Бориса, Катя поразилась его виду, ей стало его жалко, и она уже сердилась на себя, что не приходила навестить его раньше. А вид его действительно был далеко не привлекательным: кое-как наголо остриженный, бледный, худой от голодовки, длившейся почти две недели, с ввалившимися глазами и ещё более длинным носом, он производил тяжёлое впечатление.

Она грустно, с сожалением посмотрела на него и сказала:

– А ведь я пришла проститься с тобой, завтра я уезжаю во Владивосток, теперь до каникул не увидимся.

– Нет, увидимся, – возразил парень, – ведь я поступил в ГДУ на лесной факультет и с осени буду тоже жить во Владивостоке!

Катя не смогла скрыть радостную искорку, сверкнувшую в её глазах, но всё-таки благоразумно возразила:

– Ты сперва поправляйся, а потом и об учёбе думай, а то вон какой худющий да слабый стал. Ну, до свидания, а то вон, все уже смотрят!

Девушка спрыгнула с выступа фундамента, на котором стояла, чтобы было удобнее разговаривать с Борисом, и, махнув ему на прощание рукой, вместе с Нюсей быстро побежала под гору, по направлению к центру села.

За время пребывания в больнице Борис успел уже подружиться с больными, поступившими до него. Все они уже поправлялись и теперь даже выходили гулять. В их палате пока только он был полностью лежачим больным. Как только Борис пришёл в себя и стал разговаривать с соседями, он стал рассказывать самые разнообразные истории, вычитанные им в своё время в книгах. Ведь тогда в больницах, по крайней мере таких, как шкотовская, никаких развлечений для больных не было, даже газеты не всегда приносили, да большинство пациентов их и читать-то не могли. Поэтому рассказы Бориса, занимавшие вечера, очень полюбились, и почти все, кто лежал вместе с ним, да и из другой палаты, просили его каждый вечер рассказать что-нибудь новенькое. Он охотно исполнял такие просьбы, и его за это полюбили. Очень хорошо относилась к нему и врач Степанова, и остальной медицинский персонал.

Появление у него на свидании новой незнакомой красивой девушки заинтересовало и больных, и персонал. Все они начали подшучивать над парнем, одобрять его выбор, хвалить красоту, изящность и стройность его посетительницы. Как всегда в таких случаях, эти слова сопровождались различными, не вполне даже пристойными, шуточками. Борис в ответ только краснел, пыхтел и даже сердился. Он удивлялся самому себе: о любой другой знакомой ему девушке он мог бы болтать с кем угодно и о чём угодно, сам бы смеялся всяким шуткам, но здесь… Он был готов говорить о Кате целыми днями, но не так – не с шутками, не с насмешками. Она и его отношение к ней были каким-то таким важным, сокровенным в его жизни, что если бы он и решился с кем-нибудь о ней говорить, то только с настоящим испытанным другом, и совсем, совсем по-другому. А вернее всего, что даже и вообще бы не решился.

Время шло, и Борис поправился настолько, что его решили выписать домой. Правда, он был ещё так слаб, что добраться домой сумел только при поддержке матери, которая, по существу, взяв его под руку, приняла на себя всю тяжесть его тела, никак не хотевшего держаться на каких-то слабых, ватных ногах. Дорогой им пришлось несколько раз останавливаться и отдыхать, и, хотя Анна Николаевна уже несколько раз пожалела, что согласилась на уговоры Бориса и отправилась с ним пешком немедленно по выписке, а не стала дожидаться Якова Матвеевича, обещавшего приехать за сыном на лошади, но, так или иначе, они всё-таки добрались. Конечно, дома больному предстояло провести ещё не менее двух недель в постели, но это всё-таки был дом, а не больница.

Начался сентябрь, стояла чудная дальневосточная осень. Каждый день сияло ласковое солнце, было очень тепло. Об осени напоминали только начавшие краснеть листья старого боярышника, стоявшего перед самым окном у постели, на которой лежал Борис. Вскоре он начал гулять около дома, с каждым днём силы его росли. Он уже стал мечтать о том, как поедет во Владивосток и приступит к занятиям в институте. Сразу по выписке из больницы он послал заявление в ГДУ, в котором сообщал о своей болезни и просил разрешения опоздать