— Но дорогой мой Пакено, какое же отношение это имеет к нам! Дела у Испании плохи, но только больное воображение заставит сравнивать их положение с нашим. К тому же Испания — большая страна, мы же защищены собственной ничтожностью, точь-в-точь как бациллы. Ну, что там дальше?

Сеньор Пакено извлек из папки следующее письмо.

— Нам также пишут «Томсон и Френч» из Рима.

— Вот как! И что же пишут великолепные «Томсон и Френч»?

— Что они больше не могут ждать с уплатой процентов за 1905 и 1906 год по ссуде, взятой нами в 1905-м. Кроме того, они ждут первого взноса в погашение долга. Сейчас мы должны выплатить половину, между тем как до сих пор не выплатили даже процентов, ни за один год. В противном случае им придется продать залог или…

— Каков залог?

— Остров Ибица, ваше высочество, со всем, что на нем находится… Или принять дипломатические меры.

— Отлично, Пакено. Проценты за 1905 и 1906 год — а сегодня у нас только 1910-й! Вот она, современная деловая гонка. Если бы мой почтенный отец знал, что банки станут проводить такую политику удушения! Кто следующий?

— Вивиани из Марселя, ваше высочество, тот самый, которому, как вы, вероятно, помните, заложен соляной налог. Он жалуется, что налог приносит ему слишком мало дохода…

— Итальянский мошенник! Воистину, желал бы я, чтобы сейчас был не 1910-й, а 1510-й год, тогда бы я научил его жаловаться.

— Он не только жалуется, но имеет смелость обвинять нас, ваше высочество; он утверждает, что наши цифры не соответствуют действительности и что мы втянули его в более чем сомнительное предприятие.

— Мошенник, бесстыжий мошенник! На этом сомнительном предприятии он имеет верных пятнадцать процентов! Напиши ему, что если он не остережется, то я декретом великого герцога назначу смертную казнь за употребление соли на острове Менорка. Тогда он увидит, что станется с его залогом!

— Ваше высочество в хорошем расположении духа. Не беспокойтесь, я обойдусь с Вивиани так, как он того заслуживает. «Томсон и Френч» также не слишком меня пугают; это старая, добропорядочная фирма, и с ней можно договориться. От Альтенштейна тоже можно отделаться, прибегнув к аргументу, который только что привели ваше высочество. Его назойливость происходит лишь от юношеского неразумия.

На мгновение сеньор Пакено умолк, нервно протирая пенсне, а затем робко взглянул на великого герцога.

— К несчастью, также пришло письмо от Семена Марковица. Ваше высочество, должно быть, помнят сделку с Марковицем из Парижа?

— Во всяком случае, Марковиц из Парижа ее не забыл. Признаться, она как-то стерлась у меня из памяти.

— О, ваше высочество, Семен Марковиц!..

— Да-да, Пакено?

— Вашему высочеству, должно быть, памятен 1908 год.

— Почему бы и нет? С тех пор прошло всего два года. Сейчас мне тридцать пять, а пока в нашем роду не было примера, чтобы слабоумие наступало раньше сорока. Итак?

Сеньор Пакено вздохнул в ответ на шутку. Скорбным голосом и словно про себя он начал рассказ, то и дело останавливаясь и будто давая великому герцогу возможность себя перебить:

— Если ваше высочество помнят 1908 год, то ваше высочество, возможно, помнят и то, что в то время в газетах циркулировали слухи о помолвке между великим герцогом Меноркским и русской великой княжной, которая, как писали, была столь же красива, сколь и богата… и что слухи эти были не совсем беспочвенны… На протяжении двух месяцев велись переговоры между мной, с одной стороны, и графом Федором Обелинским, русским посланником в Мадриде, — с другой… Мы обменялись несколькими официальными письмами… Но однажды великая княжна — я бы сказал, в припадке ребяческого романтизма — сама написала письмо вашему высочеству… не столь официальное по тону… Вы помните его, ваше высочество?

Сеньор Пакено бросил умоляющий взгляд на своего господина, словно прося избавить его от необходимости продолжать. Великий герцог стоял понурив голову и смотрел в окно. Уголки его губ опустились; казалось, он почти не слушает Пакено.

Министр глубоко вздохнул и продолжал с той же усталостью в голосе:

— В 1908 году положение наше было отчаянным как никогда. Последствия американского кризиса бушевали с наибольшей силой… Наши государственные облигации котировались — там, где они вообще котировались — на уровне сорока семи с половиной пунктов, деньги начали падать в цене… Нам нужно было продержаться, сохранить видимость благополучия хотя бы до помолвки! Но мы не могли добыть денег даже на это; никто не верил нашим обещаниям, и помолвку считали блефом… И тогда мы обратились к Семену Марковицу… Теперь ваше высочество вспомнили его?..

Голос сеньора Пакено дрожал от волнения; он снова замолк, тревожно вперив взгляд в своего господина; но тот стоял, не двигаясь, все в той же позе. Веки великого герцога были прикрыты, так что виднелись только белки глаз. Сигара, которую он беспрестанно перекатывал из одного уголка рта в другой, погасла.

— Мы получили двести тысяч, — снова, почти шепотом, заговорил сеньор Эстебан, — в обмен на заемное письмо на триста тысяч… и залог, обозначенный в долговом обязательстве… Семен Марковиц, будучи знаком с обычаями русского двора, понимал, что ничем не рискует, давая деньги под такой залог… Письмо, подобное тому, которое написала великая княжна Ольга, стоило миллион, а не те триста тысяч, которые…

Тут сеньор Пакено вынужден был замолчать и поневоле отпрянуть, потому что великий герцог одним прыжком оказался рядом с ним. Дон Рамон по-прежнему держал руки в карманах, но лицо его было красно от волнения.

— Прекратите! — прорычал он, нависая над Пакено. — Послушать вас, так мы — два хладнокровных негодяя, которые готовы продать честь за какие-то жалкие сотни тысяч. Вы набожный человек! Вы должны были помешать мне, Пакено!

— Ваше высочество несправедливы, — возразил Пакено с кротким упреком. — Именно вашему высочеству пришла в голову эта злосчастная мысль, хотя, спешу признать, сначала об этом говорилось лишь в шутку. Никто не жалеет о том, что я поддержал вас, так, как жалею об этом я; в последние два года ваше высочество уже перестали вспоминать об этом, но я придумывал тысячи планов, чтобы искупить собственную глупость. Ах, тогда я поступил как старый слепой дурак! Но я польстился на то, что было соблазнительнее всего на свете. Тридцать два года я изо дня в день трудился, чтобы свести концы с концами, и не имел на то почти никакой надежды. И вот наконец мне показалось, что спасение близко. Что осталось продержаться всего несколько месяцев…

— Но кто мог знать, что помолвка не состоится! Скажите мне, кто, черт возьми!

— Никто, но так уж случилось. Князь Николай был против, а великая княжна Ольга все же была послушной дочерью… Теперь он умер — возможно, ваше высочество читали об этом в газетах несколько месяцев назад… И вот мы оказываемся в положении преступников, которым в любую минуту грозит разоблачение. И все же… хотя в глазах света поступок, который мы совершили, преступен и низок, глубина моего раскаяния делает его не столь преступным в моих глазах. Мы поступили так из лучших побуждений, и видит Бог, эти деньги пошли не на наши нужды. Приняв во внимание все это, многие из отцов моего Ордена сочли бы наш поступок простительным. Но я знаю, что мирской суд судит иначе. Для него мы преступники, а была ли нам выгода от нашего деяния или нет — значения не имеет.