– Я видел что-то чудовищное, но хуже всего…

– Сны редко бывают смешными.

– Самое худшее – я не могу вспомнить…

– Тогда чего волнуешься? Сиди, я сделаю кофе. Увидишь, тебе сразу полегчает.

– Джеймс! – вскрикнул Генри, с ужасом глядя на часы.

Я тревожно посмотрел на него:

– Что такое?

– Уже почти полчетвертого!

– Ну и?

– Мои родители еще не вернулись!

– Ты же сам говорил, их до трех утра можно не ждать, – сказал я настолько сдержанно, насколько мог.

– Да-да, ты, конечно, прав, – признал Генри. – Тем более дорога длинная. Не знаю, что со мной творится.

– С тобой… или скорее с нами? – Я с улыбкой кивнул на пустую бутылку из-под виски и пошел готовить кофе.

После третьей чашки Генри немного пришел в себя.

– И вправду отпустило. Но я бы многое отдал за то, чтобы вспомнить тот сон. Никогда в жизни не чувствовал себя таким потрясенным, и…

От резкого телефонного звонка я подпрыгнул на месте.

Вжавшийся в кресло Генри с ужасом посмотрел на меня. Он поднялся, нерешительно прошел к аппарату и снял трубку. Затем, глубоко вздохнув, поднес ее к уху.

Мое недавнее гнетущее ощущение мгновенно усилилось. Подавив тошноту, я зажег сигарету и уставился на голубоватую струйку дыма.

Генри положил трубку. Он помолчал всего несколько секунд, показавшихся мне невыносимыми. Рука его все еще лежала на телефоне. Наконец, он как-то неестественно дернулся и повернул ко мне голову. Его усталое, бескровное лицо перекосилось, искаженное невыразимой болью. Мой лучший друг смотрел пустыми глазами куда-то сквозь меня. Его губы еле двигались.

– Мама погибла в аварии.

Артур Уайт не справился с управлением, возвращаясь из Лондона в третьем часу, и машина перевернулась. Около двадцати минут груда железа почти в тонну весом лежала на спине писателя, пока компания прохожих с неимоверным трудом не вытащила его. Другого в подобных обстоятельствах парализовало бы на всю жизнь, но Артур благодаря незаурядным физическим данным выбрался невредимым. К сожалению, травмы его супруги оказались несовместимыми с жизнью. Она умерла около пятнадцати минут четвертого.

Уайты познакомились еще в ту пору, когда Артур надеялся добиться успеха на медицинском поприще. Луиза работала старшей сестрой при одной из его юных пациенток с неизлечимой болезнью. Хотя оба круглосуточно дежурили у кровати девочки, спасти ее не удалось – она скончалась у них на руках, когда влюбленные уже готовились оформить свои отношения. Они поженились тайно, никого не оповещая.

Я видел фотографии с их свадьбы. Уайты и в самом деле были красивой парой. Темноволосый, высокий, сильный Артур и его стройная, изящная белокурая жена прекрасно дополняли друг друга. Добрая и искренняя улыбка Луизы дарила тепло каждому встречному. Эта женщина не умела печалиться. Ее обожали все, особенно дети. Я частенько придумывал самые идиотские предлоги, чтобы заскочить к Генри, ведь в их доме меня всегда ожидал радушный прием.

Артур каждый день занимался гимнастикой у себя в гостиной, а затем уходил на часовую прогулку, которую никогда не пропускал, даже при самой плохой погоде. В это время мы тоже прокрадывались к нему потренироваться. Миссис Уайт отлично знала, как любят куролесить мальчишки, но просила лишь об одном – ставить вещи на место до прихода мужа. А за хорошее поведение она вознаграждала нас маленькими гостинцами – я до сих пор помню ее горячие булочки с домашним джемом. Ничего вкуснее не пробовал.

Жизнь в деревне, где каждый любил Луизу, буквально остановилась после известия о ее гибели. Безутешный Артур винил в этой катастрофе себя. Генри и вовсе зачах. Он боготворил семью, особенно мать, и страшный удар серьезно подкосил его. После того рокового вечера мой друг окончательно замкнулся.

Похороны миссис Уайт прошли в непривычной атмосфере. Только Виктор Дарнли сохранял хладнокровие. В его глазах читались жалость, сочувствие к друзьям, но я до сих пор помню те потрясшие нас слова во время соболезнований: «Не угнетай себя, Артур, будь счастлив ради нее. Смерть – еще не конец. Боль, которую ты чувствуешь сегодня, я уже испытывал. Не думай, что твоя потеря невосполнима. Прими ее, и Луиза еще к тебе вернется. Поверь, старина, вы обязательно встретитесь».

– Бедный Генри, ему непременно надо помочь. Нельзя оставлять человека в таком состоянии. Я уже пытался поговорить с ним, но он ничего не желает слышать.

Эти слова произнес другой наш приятель, Джон Дарнли. Большой рыжеволосый парень, очень добродушный, всегда готовый прийти на выручку любому.

Мы втроем – я, Генри и Джон – каждую субботу по вечерам захаживали в паб – старейшее здание в деревне. Нынешняя неделя исключением не стала, но Генри посидел с нами совсем недолго, да и то почти не раскрывал рта.

Часы показывали около девяти. Стул, который обычно занимал Генри, пустовал, все прочее оставалось по-старому. Мы любили наш паб, его большой зал с низкими потолками и огромными балками, прокопченными целыми поколениями курильщиков, его дубовые панели и древний бар, где подавали лучшее бочковое пиво в графстве. За стойкой, как обычно, торчал Грозный Фред – неисправимый балагур, душа любой компании. Он наполнял стаканы пенистой жидкостью – коричневой или янтарной – под незатихающий гвалт собравшихся. Пелена сигаретного дыма стала такой густой, что тусклое сияние настенных светильников практически не могло ее разогнать. Ночь почти вступила в свои права, но мы ничего не замечали. Все наши мысли и заботы читались в глазах Джона.

– Джеймс, ты не считаешь, что ему могла бы помочь Элизабет? Нужно всего лишь одно твое слово.

Не знаю, с каким трудом он решился высказать это предложение, но оно в полной мере отражало его благородную душу. Я понимал, что Джон сходил с ума по моей сестре и мог таким образом навсегда ее потерять.

Я покачал головой.

– Элизабет, которая без малейшего повода льет слезы ведрами? Не считаю. Те, кого она пытается утешить, обычно заканчивают еще большими рыданиями. – И, немного помолчав, я уверенно продолжил: – Генри придет в себя. Время лечит любые раны, даже такие. Иначе люди никогда бы не выжили.

Я осекся, поняв, насколько бестактно это прозвучало по отношению к Джону.

– Время лечит любые раны, – задумчиво повторил тот, глядя куда-то в стену. – Ну, может быть, отчасти. Скажем так, оно позволяет шрамам зарубцеваться.

Мне захотелось дать себе пинка. Вот ведь сморозил! Но проклятые слова уже вырвались, и Джон стал вспоминать ту ужасную ночь.

– В тот вечер я играл с Билли. За мной зашел встревоженный отец. Он искал меня, но сообщил, что пропала и мама. Мы вернулись домой и, хотя все там перерыли, найти ее нигде не могли. А потом папа ушел на чердак, и через минуту оттуда раздался такой крик, какого я никогда в жизни не слышал. Я тоже побежал наверх. Дверь в конце, четвертая дверь, была открыта, из проема брезжил свет. Там, в комнате, я увидел отца. Он стоял на коленях перед лежащей на полу мамой.