Тот молча взял записку Троцкого, прочел ее. Задумался.

— Куда бы вас? — сам себя спросил он. — Ума не приложу... Может, в Чека?

— Я ранее в сыскном служил, — сразу, чтобы не случилось никаких недомолвок, сообщил Мишель. — Правда, в уголовном.

— Да? Тогда нельзя. Заклюют вас наши товарищи, — вздохнул Сталин.

Было видно, что ему совершенно неинтересно заниматься протеже Троцкого, но отказать он тоже не может.

— А вы, простите, кем приходитесь товарищу Троцкому?

— Я?.. Никем... — растерялся Мишель. — Мы вместе в Крестах сидели. А после я ценности дома Романовых искал.

Ну раз никем — то тогда проще.

— Вот что... — обрадовался Сталин. — Может, вам к Горькому с Луначарским в Чрезкомэкспорт — они теперь как раз собирают брошенное буржуазией золото. Может, вас туда определить?..

— Горький? — переспросил Мишель. — Какой Горький?

— Тот самый — Максим... Пролетарский писатель... — ответил Сталин. — Там, мне думается, вы придетесь к месту.

И быстро написал новую записку.

— Ступайте прямо теперь к товарищу Поликарпову, скажете, что от меня, пусть поставит вас на вещевое и продуктовое довольствие.

— А оружие?.. А мандат? — растерянно спросил Мишель.

Сталин быстро перечитал послание Троцкого.

— Можете оставить их при себе. Про них здесь ничего не сказано. Извините товарищ, у меня много дел...

И тут же уткнулся в какие-то бумаги.

«Будто чиновник мелких поручений, или по-новому, кажется, завхоз, — подумал Мишель. — Недотягивают они еще до той, дореволюционной, начальственной спеси...»

Через несколько дней он встретился с Горьким.

— Вы, го-оворят, бывший жандарм? — прогудел басом, по-волжски растягивая "о" и радостно улыбаясь, Горький.

— Был, — кивнул Мишель.

— А по-о вам не скажешь!

По Горькому тоже нельзя было сказать, что он бывший босяк и преследуемый чинами полиции бродяга.

Впрочем, теперь все смешалось и ничего не понять...

— Ну что ж, коли вы не против, будем теперь вместе работать, — протянул Горький руку.

— Я не против, — улыбнулся Мишель.

— Во-от и славно-о!..

Гудит Санкт-Петербург, народ, друг дружку погоняя, бежит — бабы юбки подхватили, мужики шапки руками держат, чтоб не потерять, меж ними, под ногами путаясь, ребятишки вьюнами снуют! Шум, гам, пыль столбом стоит!

Никак война?!

Али, не дай бог — пожар?!

Ан нет — не пожар — чудо чудное!

— Куда бегешь, ноги бьешь, Микола?

— Зверей неведомых глядеть!.. Болтают люди, будто на Невском звери явились — сами вроде коров о четырех ногах, но в десять раз их больше, с хвостами, но без вымени, и рога у них не на голове, а из морды вперед торчат! И будто бы вместо ноздрей у них лапа с пальцами, коими они чего хошь хватать могут!

— Ну-у... Не могет такого быть! Брешут, поди!

— Вот те крест! — осеняет себя перстами Микола.

Сосед мой их сам видал! Ей-ей! Говорит — уж так здоровы, что выше крыш!

— Да ну!.. Тогда я с тобой побегу!.. Шибко на такое чудо взглянуть хочется.

Побежали, локтями толкаясь. А как добежали, там уж такая толпа собралась, что не пробиться!

— Ну чего там, чего видать?..

— А ничего не видать — головы одни!.. Ну чо пхаешься, не видишь, человек тута стоит!..

Волнуется народ, на цыпочки привстает, иной подпрыгивает, чтобы дальше углядеть. Пацаны — те на столбы и заборы полезли. Заорали благим матом:

— Ухты!.. Видать!.. Верно, ведут чего-то! Ишь ты... ой... громадины-то какие!..

Народ напирает, всем интересно поглядеть, чего там такое ведут.

Те, что первыми стоят, на мостовую забегают, да их солдаты, те, что впереди процессии идут, отпихивают, крича грозно:

— А ну осади, а ну-дорогу дай!.. Вот уж что-то видать...

Впереди погонщики важно выступают, сами черные, как угли, на теле халаты, золотом шитые, на головах огромные тюрбаны намотаны. На одних них поглазеть, и то забава! Но не на них народ смотрит, рты разинувши, а на неведомых зверей, кои, говорят, сюда из самой Персии пешком пришли! Он ступает, толпу раздвигая, чудище неведомое, высотой с трех быков, ежели тех друг дружке на спину поставить! Лапы широченные, в обхват — что сосна возле самых корней. Уши как одеяла — втроем укутаться можно, коли потесниться. Из пасти два зуба вперед торчат белых, длиннющих да острых! И верно, как есть говорили — на месте носа труба кожистая, коя сама собой, будто червяк, шевелится, к толпе обращаясь!..

Это ж как такого прокормить?.. Это ж сколь он за зиму сожрать сможет?..

— А чего он ест-то? — вопрошает кто-то. А верно — чего?

— Поди, сено.

— Ага — сено!.. Такого рази сеном укормишь! Ты на его зубы глянь. Мясо они кушают! Могет, даже человечину!..

Остановилось чудище, голову на сторону своротило, глянуло на людей, да вдруг лапу, что из носа растет, вздернуло и как заорет трубно!..

Шарахнулись все, друг дружку с ног сшибая!

Ахнула баба, завопила истошно! Спужалась дура да с испугу тут же, на улице, рожать надумала!

— Ой-ой! Помру счас! — вопит-причитает, за живот руками держась.

Но не до нее теперь толпе, баб-рожениц они уж видали, а такое диво в первый раз!

За первым чудищем другое ступает, а за ним третье!..

— Слон, слон!.. — несется над толпой чудное слово. Дивится народ, ахает...

Но то диво — еще не диво!

Меж слонов повозки едут, на них клетки из железных прутьев, а в них звери дивные, навроде кошек, только гораздо больше и все полосатые или в пятнах, от морды до самого хвоста! Ходят по клеткам туда-сюда, рычат подобно собакам, скалятся, хвостами о прутья колотятся, железо грызут. А зубы у них с палец! Жуть!.. На иных слонах тоже клетки есть, но поменьше. В клетках зверьки сидят, обликом на людей похожи, при руках и ногах, но лица — как у уродцев! Сидят, чешутся, гримасы строят!

Народ на них пальцами указывает, хохочет и тоже им рожи корчит! Весело!..

В середке три слона шествуют, у коих бока коврами богатыми покрыты, а к спинам площадки навроде телег приторочены, только поболе, в телегах тех люди сидят, да не по одному, как на конях, а по трое, по четверо враз! Сидят — вниз смотрят.

Один из них, видать, самый важный — весь в парче да шелках, в шапке-тюрбане алмазы сверкают, пальцы перстнями унизаны. Позади него на особой приступке человек стоит и метелкой из птичьих перьев над его головой машет, дабы ветер создать.