Кряхтя и вздыхая, следователь прокуратуры Лопатин выбрался из-за стола, набросил на плечо ремень сумки и покинул свой кабинет, заперев его двумя оборотами ключа.

Улица, как душная горячая перина, встретила его неожиданным теплом. Окончательно махнув рукой на свои попытки воздержания, Лопатин закурил и неторопливо направился к метро, с глубокой заинтересованностью разглядывая по дороге девичьи ножки, которых на улицах и в самом деле оказалось великое множество. На фоне этого резвого соблазнительного частокола предстоящий дачный вояж выглядел совсем уж кисло: пыльная земля, мозоли на ладонях, грязь под ногтями и постоянно маячащая перед глазами необъятная корма мадам Лопатиной, задранная к небу, как ствол зенитного орудия. Это была тоска. Это была безнадега.

Константин Андреевич, не сдержавшись, процедил сквозь зубы невнятное ругательство и вместе с толпой других страдальцев нырнул в разверстую пасть метро.

Увидев книжный развал, Илларион Забродов включил указатель поворота и аккуратно припарковал автомобиль у тротуара. Двигатель потрепанного «Лендровера» замолчал, издав напоследок вздох, в котором Иллариону почудилось скрытое облегчение.

– Ну-ну, – сказал Илларион машине, – что это еще за выдумки?

Он поймал себя на том, что в последнее время стал все чаще заговаривать с «Лендровером», как с живым человеком, и коротко усмехнулся: а что? Машина прошла с ним огонь и воду и медные трубы, так что он ничуть не удивился бы, если бы однажды в ответ на какую-нибудь из его реплик «Лендровер» послал бы его подальше человеческим голосом. Он даже представил себе этот голос: немолодой, хрипловатый, басистый, с металлической реверберацией, как у жестяного робота из старых фантастических фильмов.

– Здравствуй, маразм, – тихо сказал Илларион Забродов, выходя из машины и запирая дверцу, и беззвучно рассмеялся.

Чтобы попасть к развалу, ему пришлось сделать небольшой крюк, спуститься в подземный переход и снова подняться на поверхность уже на другой стороне улицы.

Выбравшись из-под земли, он привычно оглянулся на машину. Вид у «Лендровера» и в самом деле был усталый:

Илларион неделю колесил по проселкам и заросшим лесным дорогам, отыскивая новые места для рыбалки, и теперь его автомобиль остро нуждался в мойке. И конечно же, возле машины уже стоял зевака – какой-то мужчина лет сорока пяти или пятидесяти, лица которого Илларион с такого расстояния не разглядел. На автомобильного вора мужчина похож не был – возраст не тот, и Илларион махнул на него рукой.

Развал появился в этом месте совсем недавно, раньше Илларион его здесь не видел, и теперь он с интересом двигался между рядами торговцев, внимательно вглядываясь в пеструю россыпь обложек и названий в надежде обнаружить в этой куче хоть одну настоящую жемчужину. Хождение по книжным развалам в последнее время стало делом неблагодарным: ощущение было как у старателя, пытающегося мыть золото в давно выработанном карьере, и Илларион действовал скорее по привычке, чем в надежде что-нибудь приобрести.

Издали заметив приметные обложки серии военных мемуаров, он ненадолго остановился возле старика, продававшего, по всей видимости, то, что осталось от его личной библиотеки: жалкая кучка книг, таких же потрепанных, как и он сам. Но и здесь его ждало разочарование: то, что мог предложить продавец, у Иллариона уже было.

Он перебросился со стариком парой незначительных замечаний, посетовав на засилье ширпотреба во всех областях жизни, в том числе и в книгопечатании, пожелал ему успеха в торговле и не спеша направился обратно к машине. По дороге он заметил, что давешний зевака все еще стоит возле «Лендровера» и, более того, уже принялся выводить пальцем на пыльной поверхности крыла какие-то узоры. Вот это уже хамство! – Забродов терпеть не мог такого рода народное творчество, – и он заторопился с твердым намерением оборвать художнику руки.

Он спустился в переход, про себя дивясь тому, насколько странна и до непонятности примитивна психология некоторых сограждан. Ведь вот, казалось бы, солидный дядечка, в пиджаке и, несмотря на более чем теплую погоду, даже в шляпе – бизнесмен или чиновник, судя по виду, а не нашел себе лучшего развлечения, чем разрисовывать чужую машину. Прямо холеным бизнесменским или там чиновничьим пальцем по грязному крылу… "Бедняга, – подумал Забродов, – совсем обалдел от жары и безделья…

Или это, прямо по Фрейду, детский комплекс? Не успел он, понимаете ли, в младые годы на машинах нарисоваться, мало тогда было машин, тем более, иномарок…"

Впрочем, поднявшись на поверхность земли, он увидел, что на пыльном оливково-зеленом металле переднего крыла «Лендровера» красовалась примитивно нарисованная рожица – просто кривоватый кружок с точками глаз, дурацкой улыбкой, палочкой носа и похожими на ручки заварочного чайника ушами. Довершала картину подпись, сделанная полукругом. «Это Забродов», – поясняла подпись на тот случай, если Илларион вдруг не узнает себя в круглолицем уродце.

Поначалу Илларион даже не понял, в чем, собственно, дело – ну, Забродов.., кто же еще, ведь машина-то его! – и лишь секунду спустя до него дошло: откуда прохожему зеваке было знать фамилию владельца машины, которую он решил украсить плодами своего сомнительного творчества?

Илларион принялся озираться, отыскивая глазами живописца, и немедленно обнаружил его: гениальный художник и не думал скрываться с места преступления, а, напротив, стоял рядом с машиной, имея неуместно довольный вид и покуривая сигаретку, словно совершил невесть какой подвиг и теперь наслаждался заслуженным отдыхом. Его светло-серая легкая шляпа была легкомысленно сдвинута на затылок, открывая незагорелый лоб, на котором первым делом бросался в глаза аккуратный треугольный шрам над левой бровью. Брови у него, как и когда-то, были густые и широкие, вот только цвет их изменился: они стали словно подвиты серебристой паутиной, и та же паутина поблескивала на висках – много, слишком много паутины… «Стареем», – подумал Илларион, делая шаг навстречу старому знакомому и отводя руку для рукопожатия.

Живописец небрежно, до боли знакомым Иллариону жестом уронил окурок на асфальт и растер его подошвой дорогого кожаного ботинка. Это было почти ритуальное действо, разом перенесшее Иллариона с московской улицы в раскаленные пыльные горы. Там, в горах, этот человек точно так же небрежно ронял окурок под ноги и растирал его подошвой. Вот только вместо кожаных туфель были на нем тогда старенькие, прошедшие огонь и воду кроссовки, а вместо тощей папки держал он тогда под мышкой пристрелянный АКМ с обшарпанным прикладом, на котором живого места не было от зарубок. И земля была не та, и одежда, и время. И сами они были не те.

Растоптав окурок, живописец тоже шагнул навстречу Иллариону, сверкнув всегдашней своей ослепительной улыбкой. Лицо изменилось – осунулось и постарело, а вот улыбка осталась та же: большие, без единого изъяна, желтоватые от табака зубы, рот до ушей – не улыбка, а воплощенное дружелюбие. От этой улыбки в целом заурядное лицо его словно ожило, осветившись изнутри, и разом помолодело лет на двадцать.