Спальня была меньше, чем в резиденции Ангелова и кроме зеркал на потолке других в ней не было. Собственно, в ней вообще не было ничего, кроме огромной кровати с кремовым балдахином, двух тумбочек, комода с постельным бельем и полотенцами, и двумя креслами возле него.

Под гардеробную же была выделена смежная комната, из которой также можно было пройти в еще одну, вроде отделанную под кабинет или что-то в этом роде. Я как-то толком и не обследовала свой новый дом, хотя мы с Гришей еще не поднимали вопрос о том, хотели ли мы оставаться в городе, в котором для нас обоих и Никиты тем более было опасно.

Мы вообще мало говорили о будущем, а тему того третьего, что оставался в тени до недавнего времени, подняли только один раз. Гриша тогда сказал мне, чтобы я не забивала себе голову его работой, и что у него был какой-то план.

Я хотела поспорить: как я могла не забивать себе голову тем, что угрожало мне, ему и нашему сыну, но встрял Алеша, отпустив едкий комментарий по поводу того, что последний план волкодава оставил нас без семейного наследия, то есть резиденции, которая принадлежала брату Алеши и моему мужу, то есть Ангелову, а до этого нашему с ним отцу, то есть Станиславскому.

Гриша ответил ему неприличным жестом руки, и они вступили в зрительную дуэль, а я тогда подумала, что, может, нам уже хватило войнушек? Может, самым правильным решением было покинуть город, только в этот раз навсегда?

Да, опыт с коттеджем доказывал, что спрятаться и оставаться не найденными, было невозможно, но это было тогда, а сейчас…

Я горько усмехнулась, вытащив из сумки футляр с алмазами. Сейчас… Гриши со мной не было, и уехать без него я не была готова.

Возможно, завтра или послезавтра я почувствую, что его жизнь все же оборвалась, что он не стал меня ждать, а просто освободил, развязал руки, но сегодня я еще собиралась побороться.

Кинув алмазы обратно в сумку, я вместе с ней прошла в гардеробную. В ней я еще не была. Как-то не возникало необходимости и тем более желания заниматься ее наполнением. Мне вполне хватало тех вещей, что я взяла с собой из старого гардероба. Правда, они сильно помялись в сумке, и я надеялась отыскать утюг, чтобы я смогла погладить хоть что-то.

Я зажгла свет и по периметру пола и потолка побежали вспышки точечного освещения, торжественно разгоняющего темноту комнату, которая отнюдь не была пустой.

По левую ее сторону находилась мужская зона: несколько мотоциклетных и просто обычных кожаных курток без настроения висели на стойке; под ней стояло несколько пар ботинок; на полках были не очень аккуратно сложенные футболки, пара-тройка джемперов, смешной шерстяной шарф, само собой джинсы, ремни; на самой верхней полке лежал новенький мотоциклетный шлем, а в углу стояла очень милая плетеная корзина с гранатами, запасной кобурой и обоймами с серебряными пулями.

Глядя на гранаты я поняла, почему детская находилась так далеко от нашей спальни.

– Гриша… – с болью прошептала я, коснувшись его солнцезащитных очков, лежавших на красивом туалетном столике.

В носу появилось неприятное ощущение, будто я вдохнула воду, и я перевела взгляд на правую сторону комнаты.

– Гриша говорил, что ты не будешь такое носить, – сказала Эвелина, тихо вошедшая в комнату, – но я все равно купила их.

Она провела рукой по тремпелям с платьями не столько откровенными, сколько агрессивными. Особенно в плане цветов.

Такие выбирали либо очень красивые, уверенные в себе женщины, которые выделялись везде даже в камуфляже, либо женщины, которым было необходимо выделяться. Например, как проституткам.

Под стать нарядам стояли и босоножки на высоких каблуках, на которых разве что стоять можно было, но ни в коем случае не ходить.

Меня пробрало неприятное чувство. Эвелина так спокойно говорила про дорогущие судя по брендовым биркам тряпки, на которые с тоски спускала деньги сына, одной рукой, наверное, придерживая бутылочку с детской смесью для внука.

И вот вроде я должна была быть ей благодарной за то, что она позаботилась, чтобы мне было, что надеть, ведь я почти ничего из резиденции с собой не брала, и само собой я должна была быть благодарной, что она все это время была с Никитой и Алешей, но ее поведение, ее фразы… Мне они были не понятны.

Не то, чтобы она должна была волосы на голове рвать, но рассуждать про мой стиль в то время, как с ее сына кожу живьем срезали, мягко говоря, было неуместно.

С другой стороны, кто я была такой, чтобы судить ее? В свое время я похлеще нее была озабочена шмотками, так что…

В ящиках туалетного столика, как я и предполагала с учетом стараний Эвелины, обнаружилась новая косметика, был даже фен с кучей самых разных насадок, и духи.

Я осторожно открыла крышечку и понюхала их: фрезия. Почти такая же, как была у меня раньше, разве что этот запах с легкой примесью майской розы, был… Не знаю… Нежнее? Нет! Чувственнее. Я и не знала, что Грише нравились те духи.

По привычке я прикусила губу, чтобы сдержать слезы, но их и в помине не было. Похоже, что мне нужна была новая привычка. Ну, или, скорее, новая причина кусать себя за губу.

– Он тебя дождется. – Заплаканный голос Эвелины вторгся в мои мысли.

Я удивленно подняла на нее взгляд.

– Почему вы так думаете? – спросила я.

Жалости к ней я не почувствовала, но вот та беспомощность, которой был пропитан ее голос и глаза, меня пробрала.

Эвелина была обычной человеческой женщиной, стеной для которой был сын, а без него она была еще более уязвимой, чем я, и даже при всем желании перевернуть город в его поисках, она была бессильной и беспомощной, а я по себе знала, какое это было подавляющее чувство, даже состояние, когда ты понимал, что ничего не можешь сделать, кроме как смириться.

– Ты сказала, что придешь за ним, и Гриша услышал твою просьбу, – пояснила она. – Тебе он ни в чем не может отказать, поэтому дождется тебя.

"Но я не обещаю, куколка, что мой новый друг Григорий также дождется тебя. По крайней мере, в целости" – вкрадчиво поправил голос Коппеля.

Я не спеша прошлась по комнате, тщательно обходя все пивные бутылки и обертки от фастфуда, которыми был устелен пол, и остановилась напротив небольшого старого стола с ободранной полировкой, на котором я обычно гладила, и на котором раньше стояла фотография матери.

Последний раз, когда я была здесь, на двери была ментовская печать, а внутри все было перевернуто вверх дном, фотография была разбита, а на полу был белым наведен контур тела Саши, нашего с Алешей младшего брата.

Тогда, вдыхая запах дома, мне казалось, что все произошло не со мной, но сейчас запахи в квартире были совершенно чужими, а жившие в ней призрачные голоса матери, брата, и даже мой, и Ангелова, когда-то стоявшего на моем месте и распинавшегося о том, что семья и любовь вообще были слабостью и непозволительной роскошью, навевали лишь сухую печаль.