(Но пытался ли кто-то поднять ставки на большой футбольный матч Благодарения, что подступал следом через десять дней?)

Ладно, вот, однако, наступает большой футбольный матч на День благодарения, должны встретиться заклятые враги, Лоуэлл против Лоренса, при нулевой погоде на поле, таком жестком, что прям лед. Теперь «герои» готовы и начали без меня. Героям пришлось праздновать по радио с восемнадцатью тысячами зрителей. Я сижу в соломе у подножья скамьи с, как говорят французы, mon derrière dans paille («жопой в соломе»). Подходит конец первой половины, никакого счета вообще. Во второй половине они соображают, что я им могу понадобиться, и вводят меня. (Может, прикинули, что я до ужаса скверно выглядел в том матче с Нэшуа и никому дела не будет.) В какой-то миг я почти что вырываюсь, но какой-то пацан из Лоренса просто чуть подсекает меня мясистой итальянской рукой. А несколько розыгрышей спустя Келакис мечет мне высокий 3-ярдовый пас над руками наружного крайнего, и врубается, и гонит напролом, опустив голову, подняв голову, пауза, дальше, Даунинг ставит прекрасную блокировку, кто-то еще – тоже, подскакивая, я пру, 18 ярдов, и только достигаю линии ворот, а пацан из Лоренса врезается в меня и виснет, но я выпрыгиваю из его хватки и шлепаюсь носом, с единственным голом за всю игру. Счет 8:0, потому что Хэрри Кинер уже заблокировал Лоренсов удар с рук и напрыгнул на него в зачетной зоне ради 2-очковой страховки. Мы бы все равно могли выиграть 2:0. У нас нападение будь здоров какое. Но когда игра заканчивается, столпотворение и все такое, я тут же бегу в раздевалки поперед всех на поле, чтоб быстро переодеться к Ужину Благодарения дома, а в раздевалке Лоуэллской средней – не кто иной, как Пай Менелакос, матерится и пинает шлем, как будто мы проиграли, а матерится из-за того, что я, а не он забил единственный гол матча?

Ну вот, пожалуйста.

Он принимает предложение Норича в Вермонте, пока Фрэнсис Фэйхи приходит ко мне домой, а за ним несколько дней спустя люди Лу Либбла.

Поэтому в данном случае, женушка, я вправе злиться, я злюсь, но Господь выдал мне шанс помочь себе.

Бедный Па меж тем, дома, индейка, пирожки с вишней, бесплатные кегли в кегельбанах, ура, я со своей мечтой о колледже, как Флинн-пострел, и тут поспел.

Все равно говорю, что это значит? Можешь сказать, я хвастун насчет футбола, хотя все эти отчеты имеются в газетных подшивках, называемых «моргом», я признаю, что хвастун, только я это так не называю, потому что в чем смысл-то все равно, ибо как сказал Екклесиаст: «Суета сует… все суета».[1]Убиваешь себя, чтоб добраться до могилы. Особенно себя убиваешь, чтоб добраться до могилы еще до того, как умрешь, и могила называется «успех», могила эта называется фу-ты ну-ты боты гнуты фуфелом.

Все еще хвастая, но по-прежнему говоря правду, все это время я получал пятерки и четверки в средней школе, в основном потому, что прогуливал, бывало, уроки хотя бы раз в неделю, сачковал то есть, чтоб только ходить в Лоуэллскую публичку изучать самому в свое удовольствие такие штуки, как старые книги по шахматам с их ароматом ученой мысли, старыми переплетами, что вели меня расследовать и другие ароматные книги, вроде Гёте, Юго, не что-нибудь, а «Максимы» Уильяма Пенна, читал лишь выпендриться перед собой, мол, вон чего читаю. Однако это торило путь к подлинному интересу к чтению. Привело к тщательному изучению «Очерка истории» Х. Дж. Уэллза, глупым исследованиям «Харвардской классики» и глубочайшему почтению к крошечному шрифту на луково-шелуховых страницах, белых как снег, какие можно найти в одиннадцатом издании «Энциклопедии Британники» (Ency Brit XI Ed.) с ее подробной записью всего, что когда-либо случалось до 1910 года, как его в последний раз собрали в обильных счастливых понятиях оксфордские и кембриджские ученые, – к любви к книгам и запаху старой библиотеки, и я всегда читал в ротондовой части позади, где стоял бюст Цезаря на ярком утреннем солнышке, а на полукруглых полках весь диапазон циклопедий. Что даже еще более углубило мое образование – часов в 11 утра я фланировал из библиотеки, срезал через пути у Даттон-стрит возле АМХ,[2]чтоб не заметил из окна, может, Джо Мейпл, мой учитель английского, срезал по мосту железной дороги у магазина «Гигант», через рельсы, что бежали по голым шпалам, сквозь которые видно было тот вихрящийся глубокий канал с его плюхой плывущих снегов, затем по Миддлсекс к театру «Риальто», где я садился и изучал старые киношки 1930-х годов в тщательных подробностях. Ну, конечно, большинство из нас все равно так поступали, но не сачкуя с восьми пятнадцати и после чтения вдосталь в библиотеке до одиннадцати, эгей?

Вдобавок той зимой я зарабатывал больше всех очков для легкоатлетической команды Лоуэллской средней, и у меня даже было время на первый любовный роман с Мэгги Кэссиди, коя история подробно записана в одноименном романе.

Будучи звездой футбола и легкой атлетики, ученым-отличником, независимым, чеканутым от независимости, вообще-то, настолько, что, когда в Лоуэлл налетели метели, лишь я один сам по себе и никого вокруг, докуда хватало глаз, уходил в походы по тем лесам Дрейкэта по колено в снегу с хоккейной клюшкой, чтоб только нагулять аппетит к воскресному ужину, и замирал под соснами послушать, как свихнутые вороны выдают «Вяк». Будучи, кроме того, смазливым и крепким, я уверен, тогда многие на дух меня не переносили, даже ты, женушка, когда прошлой осенью обмолвилась: «Ну, я никогда не была популярна, как ты». Факт тот, что я вообще не был популярен, а большинство меня терпеть не могло, на самом деле, в конце концов все заходит немножко чересчур далеко, если стараешься всех во всем обскакать, кроме, конечно, приглашения на Бал Девушек-Офицеров и публикации собственного портрета на светской странице. Времени и на это даже хватит, ха ха, как будто мне было не плевать или не плевать теперь. То была тоже суета, включая вот это вот последнее замечание, – так пыжиться, чтобы всех срезать. Ты с радостью узна́ешь, что заслуженное наказание свое я понес, так что не переживай.

Следующим шагом было выбрать колледж. Моя мать настаивала на Коламбии, потому что в итоге хотела переехать туда в Нью-Йорк и посмотреть большой город. Отец хотел, чтоб я пошел в Бостонский колледж, потому что его наниматели, «Печатники Кэллахэн из Лоуэлла», обещали ему повышение, если он сможет меня убедить туда поступить и играть у Фрэнсиса Фэйхи. Также они намекали, что его уволят, если я отправлюсь в какой-нибудь другой колледж. Фэйхи, как я говорил, был у нас дома, и сегодня я располагаю в своем владении почтовой открыткой, которую он написал Кэллахэну, говоря: «Засуньте Джека в Бостонский колледж любой ценой». (Более или менее.) Но мне тоже хотелось в Нью-Йорк и увидеть большой город, чему на белом свете я рассчитывал научиться у Ньютоновых Высот или Южной Излучины, Индиана, субботними вечерами, а кроме того, я повидал так много кина про Нью-Йорк, что… ну, нет нужды в это углубляться, набережная, Центральный парк, Пятая авеню, Дон Эмичи на тротуаре, Хеди Ламарр со мной под ручку в «Рице». Я не спорил, что моя мать, как обычно, права. Она не только велела мне оставить Мэгги Кэссиди дома и поехать в Нью-Йорк в школу, но метнулась к «Маккуэйду» и купила большой спортивный пидж, и галстуки, и рубашки на свои жалкие обувные сбережения, которые хранила в корсете, и устроила, чтоб я жил и столовался у ее мачехи в Бруклине в приятной большой комнате с высоким потолком и уединенностью мне для занятий, чтоб я хорошие отметки получал и хорошенько высыпался перед важными футбольными матчами. В кухне происходили здоровенные перепалки. Отца моего уволили. Он угнетенно ездил на работу в разные места за городом, вечно возвращался на закопченных поездах в Лоуэлл на выходные. Единственное счастье у него в жизни теперь, в каком-то смысле, учитывая шипящие старые батареи в старых тараканьих гостиничных номерах зимой в Новой Англии, было, чтоб я чего-то добился и вообще его искупил.