Тому хуже попадет.

Выбирай из трех одно:

Дуб, орех или пшено?

«Баламуту» надо было назвать, выбрать одно из трех слов, каждое из которых имело свое продолжение:

— Если выбирался «Дуб», то произносилось: «Тяни нос до губ». И шутливо, легонько, не больно тянули кончик носа вниз.

— Если выбрался «Орех», кричали: «На кого грех?» И «Баламут» указывал — кому следующему подставлять под кулаки свою спину. А когда выбиралось «Пшено», следовала такая кричалка: «дело было решено и поставлена печать, чтобы снова начинать», и все начиналось сначала. Так шутили только с новенькими, да и то только в самом начале ребячьих разговоров.

А праздник начала осени продолжался. Уроков задавали мало. Ответственность за «хвосты» — не выученные, не сделанные задания еще не давила. Все еще было где-то там впереди, далеко, — дожди, слякоть и первые морозы.

А бывало, осень наступала дождями и холодом, но веселость пацанов не уменьшалась, перемещалась под крыши в укромные места, но уже без беготни и футбола.

Он вспоминал, и слова цеплялись друг за друга, складывались в строчки и целые фразы:

— Осень тихо наступила,

Небо в серых облаках.

День и ночь все моросило

И в лесу и на полях.

Люди словно тени бродят,

Лиц не видно. Все серо.

Слухи средь народа ходят —

Мир кончается — темно.

Ни просвета, ни надежды,

Все прогнозы тихо врут,

И осенние одежды

Никого уж не спасут.

Ой! Скорей бы уж морозы —

Заморозят мокроту.

И потянутся обозы

Сквозь заснеженную мглу.

С ними, может быть, мы въедем

В праздник светлый — Новый год.

И кто был все время беден,

Схватит счастья полный рот.

* * *

— Но что я могу сделать для нее, — подумал он. — Там сейчас война. Я могу ее остановить? Один? Могу ли я кого-то защитить, спасти, хотя бы кого-то одного? Что я могу? Что я умею?

Он лежал и смотрел в потолок:

— Что-то надо делать, нельзя так лежать. Это не конструктивно. Это бесполезно. Это, в конце концов, тоскливо и грустно — как мокрая осень.

— Все, — сказал он сам себе. — Завтра я займусь делом. Завтра. А что сегодня? Что? — И он снова заснул.

* * *

Прямоугольный зал был полон народа. Балкон шумел, набитый до отказа. На сцене расположился президиум из нескольких человек. Председательствующий знаком руки предложил всем встать, и зал запел:

— Слушай, партиец, — гроза загремела

Бояться не надо — бросайся к ней смело!

Гул от единоголосия стоял страшный. Четкие ряды поющих, где-то внизу, выглядели даже несколько угрожающе. Все в синих плащах. На балконе царила та же атмосфера. Прозвучал припев:

— Смело мы в дождь пойдем

Текущим летом.

И зонт с собой возьмем

В движенье этом…

Зал ревел в едином порыве.

Он робко оглядывался, сидя во втором ряду президиума, и читал лозунги на синих растяжках:

— «Дождисты всех стран, соединяйтесь!»

— «Дождизм — ум, честь и совесть нашей эпохи».

Предводитель стоял сзади, положив левую руку ему на плечо. Иногда он наклонялся к нему и быстрым, четким шепотом комментировал события, происходящие в зале:

— Вы, батенька, всматривайтесь и прислушивайтесь. Очень архиважно понять основное в движении масс, тогда линия вам вполне будет ясна. Вот, батенька, видите, какой энтузиазм? Какой порыв? Все в единстве устремлены в соответствии с генеральной линией.

Он слушал зал и Предводителя, поглядывая по сторонам, и только сейчас стал понимать, что это помещение — бассейн без воды. Слушатели сидели рядами на дне. Балкон представлял собой трибуну для зрителей.

Предводитель продолжал шептать ему на ухо:

— Высшее проявление энтузиазма масс — фанатизм. Вам это архиважно понять. Это, батенька, простая и понятная диалектика. Фанатизм легко управляем. Задается линия — ориентир, так сказать, цель. Конечно, она должна быть не очень понятной, но обязательной, архиважно, обязательной для масс и их передового отряда — партии.

Он лихорадочно соображал:

— Этот Предводитель «дождистов» говорит так же, как «дымист».

Мелькнула сумасшедшая мысль:

— Это одно и то же лицо.

Зал закончил петь. Партийцы с шумом рассаживались на свои места. Где-то сверху зашумело — пошел мелкий, прохладный дождь. Партийцы все как один раскрыли синие зонты. Картина стала еще более странной. В этом было что-то и смешное и пугающее — ровные ряды зонтов на дне бассейна.

— Фанатизм масс — вот архинеобходимое нам состояние, — шептал Предводитель. — И вы, батенька, в этом нам должны оказать огромную помощь. Вы, я вижу, немного озадачены, то есть удивлены. Но из этого мы с вами, батенька, не должны делать жупел. Нам это не подходит, нас с вами массы не поймут. Вы видели, как в энтузиазме бегут бизоны? Да и не только они. Вот возьмите — оленей. Они пробегают десятки, сотни километров к цели, которую иногда посторонний наблюдатель и не видит. Он не только не видит цели, он вообще не понимает — зачем этот бег? Кому это нужно? Но мы с вами, батенька, не сторонние наблюдатели. Мы находимся в гуще, так сказать, внутри процесса. И наша с вами сверхзадача видеть эту цель, а проще, если хотите, твердо знать, что мы ее видим.

Он уже плохо соображал, но шепот продолжался и продолжался, все убыстряя темп.

— Чувствуете вы, наш дорогой товарищ, чувствуете, что силы стихии перерабатываются, преобразуются у вас в энергию, энергию движения. Хочется, чертовски хочется увидеть эту цель, большую, огромную, как счастье, радость миллионов. Миллионы, вы чувствуете, батенька, как бурлит все вокруг, шумит дождь, под ним единение, единый порыв. Ура, товарищи! Ура!

Шепот прекратился. Рука с плеча исчезла. В зале стало зябко. От бассейна повеяло плотной сыростью. Он очень удивился, увидев пустой зал и сам себя, стоящим одиноко у края воды.

* * *

— Нет, это точно был сон, — подумал он, — это определенно был сон, не может же все это исчезать и появляться ниоткуда.

Он открыл глаза. Фари что-то колдовала на кухне.

— Доброе утро, проснулся? — сказала она, не оборачиваясь.

— Ты вчера был у этих «зонтиков», пришел весь мокрый до нитки.

— Не «зонтиков», а «дождистов», — ответил он, стараясь быть равнодушным, — похоже, это был все-таки не сон, — прошептал он, рассматривая ее легкие и точные движения. Она готовила ему завтрак.

Гибкая и стройная, Фари бесшумно