раздражения, всяких личных тёрок с окружающими и тому подобного, а вот в больнице в фазе выздоровления такая мама – как она есть.

Врачи обещали мне отвезти маму в онкодиспансер на запланированный приём к врачу. Но запись была на пять вечера, а в это время в Кащенко «машин нет». Я сказал, что «на такси заберу», мне сказали, что «не положено». Короче говоря, мама лежит в психушке, откуда даже на улицу не выпускают, и у неё пропадает запись к лечащему врачу. А в онкодиспансере тоже сложная запись-перезапись, в общем, пока я маму в очередной раз переписал, её уже выписали. Провела она в Кащенко двадцать один день в итоге. Дома жаловалась, что не выпускали никуда вообще, даже погулять, как раньше. И что на территории психиатрической лечебницы нигде курить нельзя вообще – я не обратил на это внимания, но теперь понимаю, что она искала способ покурить, потому что «развязала». Кстати, по приезде домой мама не завалилась спать, как обычно бы сделала, а придумала себе какой-то поход в магазин за какой-то ерундой, никому не нужной. Уверен: пошла к метро у мужиков сигареты стрелять и обкуриваться… Да, так вот, притом что она назвала современный кащенковский режим «концлагерем», она с увлечением рассказывала, какие сейчас новые методы лечения и обследований. «Так интересно!» Ну хоть так… Главное – результат-то отличный получился. Раньше маму и по полгода держали. А тут двадцать один день всего. Удивительный прогресс психиатрии.

Ну и вскоре вернулась мама к своим онкологическим делам. Снова госпитализация, две или три недели радиооблучения. Почему-то в этот раз мама неохотно приезжала домой на выходные. «Полежу тут, спокойно тут, чего мотаться…» Я теперь понимаю, что она оставалась там потому, что снова начала курить. Я потом много раз её ловил за этим делом, ночью, на балконе, на лестничной площадке, нервничал, с ума сходил, не спал (когда она осторожненько, как ей казалось, поворачивала ключ в замке в пять утра, я тут же вскакивал и заснуть потом больше не мог, так и ехал на работу в «РГ» к девяти утра неотдохнувший, измотанный, нервный). Орал, да. Мама клялась, что вот этот вот перекур в самый-самый распоследний раз, что вот просто сейчас ну о-о-очень сильно захотелось, но больше уже никогда совсем не захочется, что ей самой уже давным-давно этот дым осточертел, и что она, конечно, не будет так напрягать любимого сыночка, и что она дрянь, и плачет, и рыдает, и прости меня, милый, ну прости меня, пожалуйста! Я чуть-чуть успокаивался. Мама ведь не враг мне. И себе. А через два-три дня всё повторялось снова. Сигаретами её подкармливала наша «добрая» соседка, мамина прекрасная «подруга», живущая этажом выше. Вечная её коллега по курению. Зачем она так делала, от зависти, что ли?.. Мать считала, что эта соседка ей завидует – типа у мамы моей сын умный (ну так считалось, чё), а у соседки – слабоумный. Последнее, кстати, чистая правда. А сейчас он просто алкоголик, еженощно устраивающий дома погром. Я с этой семьёй не общаюсь. Аллах им судия.

Так вот, после радиооблучения маме всё-таки назначили химию. И она её хорошо переносила. Даже просила её не сопровождать в диспансер. Я радовался, что никакого ей мучения. И тут вдруг она в магазине падает в обморок, ей вызывают скорую. Пока скорая едет – магазин, кстати, около больницы № 4 при Сеченовском университете (раньше она называлась 61-я) – мама приходит в себя и отправляется домой. А чё, говорит, мне нормально всё. Но вскоре ей стало тяжело ходить. Я поехал в онкодиспансер к её лечащему врачу – но тоже не сразу, потому что запись через неделю, а там какие-то праздники, вот это всё… Мне для неё выдали «химию» в таблетках, на дом. Один препарат назывался эндоксан, как сейчас помню. Я маму аккуратно кормил всеми её лекарствами, но буквально через неделю ей стало явно хуже. И она прям уже вообще лежала лицом к стене. Я снова поехал к её лечащему врачу, красивой изящной девушке по имени Хава Шамильевна, которая мне спокойно сказала: «Знаете, эндоксан – это очень агрессивный препарат, а маму вашу надо переводить на паллиативное лечение». Типа: идите в хоспис. Необходимые документы доктор мне подготовила минут за пятнадцать, реально. Я пошёл в хоспис, который прям на нашей улице Доватора, оттуда – в районную поликлинику, и через день к нам домой уже пришёл врач из хосписа. Он сразу мне сказал, что состояние тяжёлое. Намекнул, что, в общем, недолго осталось.

Домой к нам сперва ходили медсёстры. Потом маму забрали в хоспис.

Июнь 2018. Мама лежит в хосписе

Всё вроде нормально, насколько эту ситуацию вообще можно назвать нормальной. Болей у неё нет. Мама ходит плохо, ест мало (а вскоре перестанет есть вообще), курит во дворике, со мною разговаривает отдельными словами, выдавливая их через силу. Я прихожу утром и вечером. Приношу в термосе растворимый кофе с сахаром и молоком – мать любит бурду такую.

И тут мне предлагают съездить на фестиваль Ural Music Night в Екатеринбург. Там я испытал второй – или третий? – обморок в жизни. Разбил голову. Без сотрясения. Наложили четыре шва на затылок. Волосы пришлось сбрить под ноль. Но об этом позже.

Когда я вернулся, оказалось, что маму… выписывают. Ну это она так сказала. Я очень удивился. Но она тут же призналась, что сама попросилась домой. Я, конечно, понял, что её задолбало лежать в палате со старушками с психическими заболеваниям. Одна всё время гнала что-то. Речи какие-то, обращённые к человечеству. Про маму: «А ета вон всё курить ходит, окно всё время открытое!» Открыто было не окно, а стеклянная дверь во дворик. Мама действительно туда ходила курить. Больше ни на что у неё сил не оставалось, и никакие другие удовольствия ей уже были недоступны. Так что она выходила, ложилась на лавочку и так и лежала с сигаретой, свисающей изо рта и изредка дёргающейся от затяжек.

Когда я пришёл, лысый, в кепке и плаще – шёл дождь, бабка эта вскричала: «А ето блатной какой-то!»

В хосписе маме вроде бы получше стало. Или ей так показалось. Но там действительно – уход царский. Медсёстры, медбратья, врачи, волонтёры – они ангелы. Как они разговаривают с пациентами – от их нежности аж слёзы на глаза… Святые люди, реально. Сверхлюди. Да, в таких вот столичных хосписах вроде бы зарплаты ничего себе, не нищенские (а к нашему имеет отношение фонд «Вера» с одной стороны, с другой – сам Собянин приезжал и что-то там выдал даже), но дело-то не в зарплатах!

Так вот,