– Красивого? – уточнила тетушка, наблюдавшая с насмешкою.

Но что с нее, ведьмы, взять-то?

– При должности, – Ниночка коснулась пальчиками губ, легонько, осторожно, по самому краюшку, проверяя, не поплыла ли помада, а то ведь станется. – Чтоб квартира и прочее…

– Мужа, стало быть.

Тетушка теперь выглядела задумчивой. А Ниночка кивнула… вот бы Василий Васильевич вдруг овдовел… нет, конечно, разводы не запрещены, но кто его, разведенного, социально ненадежного, при должности-то оставит?

Выговор влепят, как пить дать.

А то и из партии исключить могут. И гастроном отберут, понизят до заведующего, а может и вовсе ушлют куда, в деревеньку, руководить местною лавкой. Нет, в деревню Ниночке категорически не хотелось, даже с мужем.

– Муж – это хорошо, рада, что ты решила образумиться, – тетушка сцепила тонкие пальчики. – Но, надеюсь, ты понимаешь, что своим прежним поведением ты изрядно себя дискредитировала.

Ниночка наморщила носик.

Дискредитировала? А слово-то какое заумное… никого она не кредитировала.

– Ох, дура… на мою-то голову, – тетушка покачала головой. – Кому захочется брать в жены особу, с которой полгорода… гуляло.

– Врут, – сказала Ниночка, не моргнувши и глазом.

Тоже выдумали. Полгорода. И четверти не наберется, если что.

– Авшинников, Терящинский, Бельбятенко, Савоев… – тетушка принялась загибать пальцы. – Или ты думаешь, что они про тебя молчать будут?

– Будут, – Ниночка поморщилась, ее неприятно поразила этакая вдруг тетушкина осведомленность. – У них жены.

– Вот об их женах стоило подумать до того, как ты ноги раздвинула, дурища, – сказано это было незло, даже будто бы с сочувствием, которое, впрочем, задело Ниночку несказанно.

Дурища?

Да она… она, может… она ведь молода и красива. И заслужила иной жизни, не той, что матушку свела в могилу. А тут…

– Тише, – тетушка подняла руки. – Успокойся. Я тебя прекрасно понимаю. Сама такой была. И твоей мамке предлагала уехать, а она не захотела, влюбилась. И что теперь?

Вздохнули на сей раз вдвоем, и так оно по-родственному вышло, что Ниночке почти совестно стало за порченные эклеры. В конце-то концов, у нее и вправду никого, кроме тетушки, из родни не осталось. А что ведьма… так она ж не специально.

– Он письмо написал недавно, – призналась Ниночка вдруг. – Жалуется на жизнь. Денег просит.

– А ты?

– А что я? У меня-то деньги откуда?

Истинная правда. Последние на помаду ушли, а ведь к ней еще тени достать обещали, новомодные, лиловые, и просили-то за них по-божески, всего-то семь рублей.

Может…

Если Василию Васильевичу намекнуть…

– И вправду… – тетушка кивнула.

Ниночкиного отца она недолюбливала со всей глубиной и искренностью ведьминой души, не без оснований полагая, что именно он виноват в смерти Алены, Ниночкиной матушки. Нет, не прямо, но…

…да и женился он скоро, и полгода после похорон не прошло.

Сволочь, в общем.

– Значит так, – тетушка оперлась на стойку обеими руками, потянулась, и на лице ее появилось то выражение, которое заставило Ниночку разом позабыть обо всем, помимо этого вот разговора. Почти обо всем. В зеркальце она все же глянула, убеждаясь, что ни помада не поплыла, ни тушь не осыпалась. И румяна на месте. – О глупостях своих ты забываешь. Понятно?

Ниночка кивнула.

– Больше никаких любовников. Что было, то было. Поговорят и забудут, все ж таки ведьме натуру сложно удержать. Но отныне ты ведешь себя так, подобает девице юной и хорошего воспитания. Этого вот… – тетушка ткнула пальцем в Ниночкин вырез. – Чтобы я больше не видела.

– Но…

– Ведьме не сиськи нужны, а голова, – произнесла она наставительно. А Ниночка выпятила губу. Ведьма? Она, в отличие от тетушки, не ведьма, но название одно… даже до пятого минимального класса едва-едва дотянула.

А жаль…

– Сила – тоже не главное, – тетушка покачала головой. – Сила… это всегда искушение.

Тетушкины пальцы легли на сумочку.

– И опасность, что кто-то решит, будто этой силы у тебя слишком много, – она прикрыла глаза и лицо ее, такое фарфорово-бледное, некрасивое, сделалось еще более некрасивым. И подумалось, что тишайший тетушкин супруг, верно, раскаивается, что некогда, лет этак двадцать тому, решился сделать предложение этакой… тут Ниночка осеклась.

Нет, мысли тетушка не читала, однако обладала острым умом и наблюдательностью. Да и Ниночку знала хорошо.

– Во-первых, лет до тридцати сила только пребывает. Во-вторых, и твоей нынешней вполне хватит, чтобы на зельевара выучиться…

– Зельевара? – Ниночка скривила носик.

Зельеваром становиться ей совершенно не хотелось. И не то, чтобы она учебы боялась, отнюдь. Как ни странно, но именно учеба всегда давалась Ниночке легко, только… зачем?

Чтобы… что?

Варить зелья?

Числиться при какой-нибудь аптеке, целыми днями торчать в душном подвале, маяться, выдавая норму? Портить руки и кожу ядовитыми испарениями? И ради… чего?

– Деточка, – тетушка протянула руку и коснулась Ниночки. – Я когда-то тоже была молода и, как ни странно, красива. Так вот, красота – это ненадолго, особенно ведьмина. Вспомни свою матушку, пусть она силу не использовала, но…

Ниночка прикусила губу и едва сдержалась, чтобы не сплюнуть. Помада оказалась отвратительно горькой.

А матушка… матушка и вправду была собой нехороша. Впрочем, чего уж ждать, если они с тетушкой двойняшками на свет появились. Вот и…

– Это плата за долгую жизнь. И силу. И потому надобно спешить. Не знаю, сколько тебе еще осталось, год или два, или три, если повезет, – тетушка глядела с откровенною жалостью, от которой стало не по себе. Неужто правду говорит?

Или…

Нет, не будет она лгать.

– И однажды ты, глянув в зеркало, поймешь, что твой срок вышел.

Ниночку потянуло глянуть в это самое зеркало, убеждаясь, что срок, если он и был на самом деле, то вовсе даже не вышел, что… есть у нее время.

– А…

– Хороший зельевар, а ведьма, поверь, не станет плохим, всегда в цене, – тетушка отстранилась. – Да, пройдет пару лет, может, и больше, пока ты репутацию заработаешь, пока клиентурой обзаведешься, пока…

Ниночка моргала часто-часто.

И на тетушку смотрела.

Врет?

Или… нет, не стала бы… ведьма ведьме, конечно, не друг, но и о таком… а матушка… она, говорили, была красива, а потом погасла. Да, кажется, именно так и выразилась старуха, которая папеньке матерью приходилась. И уж она-то врать не стала бы.