Голос ведьмы сделался напевен, он окутывал, успокаивая.

И хотелось всецело довериться и ему, и этой вот женщине, что втолкнула Астру в свой кабинет и дверь притворила, заклятьем закрепив.

– Я… я не понимаю.

– Себе не лги, – покачала головой ведьма и, повернувши ключ в замке, велела. – Садись вон… на пол садись. Серафима тебя держала, да выправить не сумела. Не в ее это было силах.

– И не в ваших.

За бабушку стало обидно. Да и вообще вдруг обидно, будто ком в горле стал.

– И не в моих, – согласилась ведьма. – И даже те, которые твоего рода, вряд ли смогут что-то исправить.

– Тогда зачем… все?

– Серафиме многое дано было, но многим она за дар свой заплатила. Потому тело она выправила, а душу трогать не рискнула. И я не буду. Я только страхи твои заберу.

– Все? – Астра не сводила взгляда с женщины, в которой теперь больше было ведьмовского, нежели человеческого. И ведь не скажешь, что изменилось-то.

Лицо прежнее.

А взгляд…

– Все не сумею, но некоторые – да.

– Зачем?

– Дивам время вернуться. Драконы нашему миру чужими были, оттого и выродились. Кровь их огненная – яд, которых самих же и вытравил. А вы – другое дело. Ваша сила миру нужна, без нее ему плохо и мы, ведьмы, как никто это чуем.

Она расстегнула пуговички и ловко стянула шелковое платье свое, оставшись в нижнем белье.

– Мять не хочу. А до остального… мир меняется. Он не справляется с собою, переполняется силою, которую некому брать. А от силы этой родится всякое… дурное. Как уродцы у больной бабы. Они и жить не способны, и умереть не могут. Ты ведь понимаешь?

Астра осторожно кивнула.

Не то чтобы она все понимала, скорее… чувствовала? Пожалуй, что так.

– Я хочу, чтобы ты, девочка, жила. И чтобы дочка твоя. И чтобы другие дети, не важно, какой крови. И чтобы больше их становилось, чтобы крепли корни дивьего дерева, возвращались дивьи леса, тогда и пакости всякой меньше станет… – глаза ведьмы сделались желты, что янтарь. – Но сейчас ты боишься, а потому откажешь магу. Он же гордый и уйдет. И никому от этого хорошо не будет.

Взлетели руки белыми крыльями.

– Закрой глаза… люди всякие есть… есть хорошие, есть плохие. Есть те, что ни жизни, ни крови не пожалеют, а есть и те, что последнюю кроху у голодного изо рта вынут и радоваться станут собственной ловкости… слушай меня.

Астра слушала.

Ведьма же пошла, осторожно ступая по желто-красному ковру. И вдруг ожили тканые листья, и запахло лесом, живым, осенним. И запах этот одурманил.

– …не в людях дело… но в тебе… не спеши верить каждому, но и не прячься от всех… боль по ниточке, по капельке… плачь, если выйдет.

Не выйдет.

Никогда-то не выходило.

– Не держи в себе…

Листья кружат, будто ветром невидимым подхватило, подняло, заслонило от мира. И в коконе этой ненастоящей листвы спокойно. Это спокойствие давит, заставляя острее ощутить свою слабость.

И страх.

А ведь обещала, что заберет.

– Как заберу, если ты не отдаешь? – голос ведьмы шелестел, вплетаясь в песню ветра. И в ней, помимо этого голоса, было много иных.

…Серафимы Кузьминичны.

– …сиди смирнехонько и носу не высовывай. Ясно? На вот тебе горбушку. Бери-бери… ишь, выхудла, кости одни остались. И глаза. Прикрой. Морок на тебя наводить стану, а то мало ли… с мороком всяко спокойнее.

Сила у Серафимы Казимировны течет, что вода.

Ледяная.

И лед этот обжигает, заставляет кривиться от боли.

– Терпи… тебе оно на пользу. Любая отрава, она и яд, и лекарство… мне вот яд, а тебе, глядишь, и поможет. Спи уже, вижу, что устала… и поплачь. Нет? Вот же, упрямая… слезы нужны. Когда рана кровит, то кровь из тела дурное выносит. Так и слезы душу очищают, дают ранам затянуться…

Она пытается плакать, но не выходит.

Глаза сухие.

Душа… тоже.

…шепот уносит.

– …дорогой, мне кажется, что ты позволяешь себе высказываться… чересчур уж резко, – матушкин голос доносится из-за запертой двери. – Что будет, если твои слова истолкуют превратно?

От матушки пахнет духами.

Тяжелый запах, но ей идет. В памяти Астры этот запах прочно увязан с гладкостью атласа, с мягкостью матушкиной кожи, которая бледна.

В белых волосах поблескивают камни.

Их немного, но вовсе отказаться от драгоценностей матушка неспособна. Она наклоняется, чтобы поцеловать Астру.

– Веди себя хорошо, милая. Скоро вернемся.

На отце черный фрак. Он уже натянул перчатки. Но тоже склоняется, чтобы поцеловать Астру. Треплет ее по волосам.

– Совсем большая стала… поедешь завтра в клинику?

Конечно.

И Астра поспешно закрывает глаза, чтобы это завтра поскорее наступило. Быть может, ей даже позволят не только смотреть, но и поделиться силой с кем-нибудь.

Не будет завтра клиники.

Ночью родителей заберут. И нянька исчезнет. И…

Душа треснула, снова, по старой ране, на сей раз едва не пополам, отворяя запертую боль. И слезы потекли потоком, с которым Астре было никак не справиться. Она пыталась их запереть, вернуть, понимая, что так неправильно, но не умея иначе.

– Плачь, – прошептал ветер голосом ведьмы, и в нем почудилось сочувствие, но это неправда. Все знают, что ведьмы не умеют сочувствовать.

А дивы – плакать.

Конец первой части