носить Lederhose, короткие кожаные баварские штаны с коричневыми гольфами до колена. Может, «одет как немец» – это вот так?

– Ну перестань! – оборвала деда крестная.

Он передернул плечами и прислонил лопатку к плите:

– А что? Он когда-нибудь должен узнать!

– Господи, что он там должен узнать, он – малое дитя!

– Вот именно, дитя! Сын негодяя – пусть знает!

Это было в 1962 году, мне тогда исполнилось десять лет.

* * *

Сколько себя помню, отец всегда рассказывал мне истории про войну. Все послевоенные годы он на чем свет стоит ругал всё, что говорилось в мирное время о войне. То обрушивался на какую-нибудь радиопередачу, то высмеивал теледебаты и проклинал врунов-журналюг. Но о том, как он сам воевал, не рассказывал никогда. А когда возмущался «шельмованием», то обращался не ко мне, а к самому себе. И ответа не ждал. Ни от жены, которая его не слушала, ни от сына, который ничего не понимал.

Как-то в 1965 году он повел меня в кино смотреть «Уик-энд в Зюйдкоте» с Жан-Полем Бельмондо. Это был мой первый фильм про войну. Я мало что понял – только что хорошие говорили по-французски. И что Бельмондо называл плохих фрицами.

После фильма я стал расспрашивать отца:

– А почему французские солдаты ходили пешком или ездили на лошадях и на велосипедах?

– Да потому, что Франция – размазня! – выкрикнул отец на всю улицу.

Фильм взбесил его. Я посмотрел по сторонам. Какая-то женщина обернулась на нас. И какой-то мужчина на противоположном тротуаре. Отец злобно зыркнул на них.

– Плевать мне на всех!

Мне часто бывало стыдно за него.

В тот вечер папа пришел в мою комнату. Выключил люстру и включил ночник в виде глобуса, струивший мягкий, шелковистый свет. Я лежал в постели на животе, он сел рядом на табуретку. Потом нагнулся и шепнул мне, что он тоже был на берегу среди этих солдат. Сказал, что все было не так, как в кино. И он расскажет мне всю правду про Зюйдкот. Это будет наш секрет. Только в другой раз, а то уже поздно и глаза у меня закрываются.

Он встал и хотел выйти. Но тут я спросил, кто такие эти фрицы, которых дразнил Бельмондо. Он снова сел, посмотрел на меня, скривив рот, и раздраженно сказал:

– Так ты что, совсем ничего не понял?

Фрицы – это те, кто прилетели в самолетах, объяснил он. Они бомбили Бельмондо. И два шпиона, переодетых монахинями, – тоже они.

– Так фрицы – это немцы?

Отец молча кивнул. Расстроенный, он глядел через полуоткрытую дверь в освещенный коридор. Потом встал и скрестил руки на груди.

– А кто там были англичане, можешь мне сказать?

– Какие англичане? – спросил я.

Он был поражен и посмотрел на меня злобно. Я знал этот взгляд.

– Ты не увидел в фильме англичан?

Я не ответил. Я его боялся так же, как и мой дед.

– Ты что, не знал, что в мае сорокового года в Дюнкерке были англичане?

Он снова надо мной нагнулся. Я сжался в комок. Закрыл локтем лицо. Этот жест удивил его. Он меня не ударил. Неподходящий был день.

– Видел солдат в плоских касках? Это и были англичане.

– Те, кто не пускали Бельмондо на свой корабль? – смекнул я.

– Ну вот! – отец довольно улыбнулся.

И тогда я спросил:

– Так англичане плохие?

Отец развел руками, встал.

– Спроси у Жанны д’Арк.

Он вышел и захлопнул дверь.

В следующий вечер отец снова пришел ко мне поговорить про Зюйдкот. И потом много вечеров подряд рассказывал про военные годы. Рассказывал не всё, были секретные вещи. Но я узнал, что его призвали в сороковом, когда ему было восемнадцать, что там, на берегу, он, как Бельмондо, потерялся, отрезанный от своих, его задержали немцы, он убежал и вернулся в Лион, к родителям. А в двадцать лет вступил во французское Сопротивление. По ходу рассказа он не раз улыбался.

– Я вступил в легион. Но не в Иностранный, а в Почетный!

Вот почему он носил в петлице красную ленточку. И розетку на отвороте пальто. И вот почему я тоже стал лионцем. Много лет он воспитывал меня в городе своей славы. Иезуитский коллеж, где я учился, переименовали в коллеж имени Жана Мулена[2]. На торжественной церемонии в школьном дворе нам зачитали речь Андре Мальро, которую он произнес в Пантеоне. Помню, в тот день шел дождь. Вечером отец сказал мне:

– Я хорошо его знал.

И только. Больше он не захотел ничего рассказывать о погибшем герое.

А в другой день назвал имя Клауса Барби[3]:

– Я хорошо его знал.

И только. Я никогда его не расспрашивал.

– Ты убивал фрицев, как Бельмондо?

Он засмеялся. Сказал, что на настоящей войне все сложнее, чем в кино. Сегодня убиваешь одних, а завтра, может, уже других. И надо быть осторожным со словами «свои» и «враги», потому что история написана победителями. Не стоит, твердил он мне, верить книгам, фильмам и газетам. Ему ли, моему отцу, не знать!

– Мне ли не знать!

Это его любимая фраза. «Мне ли не знать!» – твердил он всем: домашним, знакомым, даже и незнакомым посреди улицы, – всегда и по любому поводу.

А то говаривал:

– Я прожил несколько жизней, пережил несколько войн.

Это было еще туманнее. Если я спрашивал, какие это жизни и какие войны, он только улыбался:

– Когда-нибудь я тебе всё объясню.

Рассказывая мне по вечерам о своих подвигах, отец за мной наблюдал. Ловил мою реакцию: вот тут я слушал с гордостью, а тут – со страхом. Я узнал от него, как сначала они с друзьями срывали или замазывали указатели на вражеском языке. Потом взорвали в Лионе гранатой кинотеатр для немецких солдат. Как расстреляли из автомата автомобиль с офицером на улице Республики и военный духовой оркестр в парковой беседке. Как открывали огонь по охранникам перед зданием гестапо, по «серым мышам» (так отец называл женщин в военной форме) и по патрульным после комендантского часа. Как выводили из строя электротрансформаторы, трамваи, поезда. Как неустанно вредили врагам везде, где те считали себя в безопасности. Закончив одну историю, он обещал продолжение в следующий раз. И каждый вечер я ждал.

Однажды он спросил, говорили ли мне бабушка с дедушкой о том, что он делал во время войны. Я ответил: да. Дедушка однажды сказал, еще давно. Вернее, пробурчал, глядя в сторону, как делают взрослые, когда не хотят морочить голову детям.