Нина сошла с крыльца. Дождь обрушился всей тяжестью, казалось, что ее, как беспомощного жука, смоет с поверхности земли.

Промокшая насквозь, она вернулась в дом. Егор спал или делал вид, что спит. Она позвала его, и, не дождавшись ответа, принялась переодеваться в сухое. Странное беспокойство преследовало ее. Тогда Нина еще не знала, что оно пришло надолго.

* * *

Неожиданно быстро вино закончилось. Нина недовольно потрясла бутылку над стаканом. Горестно, как слеза, упала последняя капля.

— Ну вот это же ерунда какая-то, ну почему все всегда так получается, вот только человек почувствует что-то… ну, какое-то… ну, необыкновень какую-то, сразу все заканчивается? Все так придумано, что… ой! — Нина запуталась в сапогах, споткнулась, чуть не упала, но все-таки как-то вывернулась и выпала из купе в коридор.

Было поздно и пусто, весь вагон давно спал. Ворча себе под нос и болтаясь по коридору, как мягкий маятник, Нина прошла в туалет, а когда вернулась обратно, поняла, что не помнит номера купе.

— Номер, номер, какой же у меня номер… — бормотала она, рассматривала зловещий ряд совершенно одинаковых дверей.

Нина не знала, что и делать. Внезапно накатили беспомощность, сонливость и жалость к себе. Захотелось плакать. И воспоминания заспешили, обгоняя друг друга.

Как-то летом они изнывали от жары в Венеции. На Сан-Марко даже в полночь не было воздуха. Егор с Ниной бродили по набережным и мостам в поисках сквозняков. Тщетно. Город словно впал в безумие от недостатка кислорода. Лагуна спала в обмороке, стоячая зеленая вода дрожала, как желе, и ветер забыл дорогу в рай.

Они привычным путем брели на парковку, обратно к Пьяццале Рома. Перебрались через канал, свернули в одну сторону, потом в другую, и вдруг встали. Мелкие улочки и площади здесь мало отличались друг от друга, но это место выглядело совершенно незнакомым. Прохожих не было, и фонарь откуда-то сбоку подсвечивал две одинокие фигуры в каменном мешке. Они переглянулись, пожали плечами и пошли дальше. Это Венеция. Рано или поздно здесь все равно куда-нибудь выйдешь. Как бы не так! Прошло минут двадцать. Они опять стояли на той же площади, и фонарь опять светил им в бок.

Прошло еще двадцать минут. Потом еще. И еще. И словно ловушка захлопнулась. Каким бы путем они не шли, а они опробовали один за другим все выходы, лабиринт пустых улиц упорно выводил их на безымянную площадь. Они попробовали идти по указателям-стрелкам, порой просто нацарапанным на кирпичных стенах, но не тут-то было, в ту ночь все стрелки словно сошли с ума и показывали то на луну, то под воду. Силы были на исходе.

Они опять стояли на той же площади, и не было ничего: ни запахов, ни звуков, ни шагов, ни людей, ни кошек, ни голубей, ни выходов, ни входов. Только жара. И пустые надменные глазницы мраморных ангелов, равнодушно смотрящие мимо людей. Егор с Ниной не знали, как оказались здесь и что надо сделать, чтобы выскочить, вырваться из этого пустого, мертвого и горячего как ад мира. Вернуться в гостиницу. В кровать. В жизнь. Но ночь не унималась. И вдруг стало по-настоящему страшно.

Нина с тревогой и надеждой посмотрела на Егора, но сейчас и он был растерян. Они стояли посреди площади, безнадежно отставшие и потерявшиеся, как вдруг в этой одуряющей жаре… пошел снег. Белые хлопья парили в воздухе и медленно опускались на землю. На секунду Нине показалось, что они давно спят. Кондиционер в номере сломался, и жара навеяла кошмар.

— Diavolo! Che fate, piccoli bastardi?! — раздалось откуда-то сверху.

Они задрали головы. В ночной тишине на балконе палаццо два юных хулигана потрошили огромную подушку. Свободные перья отправлялись в последний полет, кляня курицу за то, что при жизни она была не вполне птицей. За этим занятием кучерявых рагацци застукала толстенная матрона с растрепавшимися косами на полных плечах. Пока она раздавала тумаки и подзатыльники, Егор и Нина встрепенулись.

— Синьора, — закричали они дурными голосами, — синьора! Piazzale Roma? Dove?

Она отвлеклась от расправы и свесила свой клюв с балкона.

— Piazzale Roma? Dritto! Dritto! — Она замахала руками в разные стороны.

И словно мир расколдовали. Из какой-то подворотни пахнуло прохладой и мочой, ударили часы, шевельнулась волна, зевнул то ли невидимый кот, то ли мраморный лев, и нужная площадь появилась за первым же поворотом. Парковка, машина, дорога сквозь ночные поля и стрекот цикад. Они не помнили, как добрались до гостиницы, и вскоре без сил повалились на кровать. И их сон, как и страх, был одним на двоих…

Нина зажмурилась и рванула первую попавшуюся дверь. Это было ее купе.

— Пьянь, — утирая слезы, проворчала она, закрывая за собой замки и отгоняя воспоминания.

Она уже почти спала, когда ей послышалось, что сквозь стук колес кто-то зовет ее.

— Нина-Нина, куда ты, куда ты? — спрашивал незнакомый голос.

— Не знаю. Никуда. Вперед. По кругу.

Нина заснула.

* * *

— Ну почему ты так растрепался? Ну что же это такое? Посмотри, на кого ты похож. Разве так выглядят хорошие мальчики? Нет-нет. Надо навести порядок. Вот так. Вот так. Чтобы все было правильно. И красиво. Вот так шарфик поправим. И пуговицы застегнем. И вот эту, самую верхнюю. Пуговичку… Вот. Все должно быть опрятно. И волосы… И руки… Надо вот так положить. Смотри. Совсем другое дело.

Егор выглянул из-за винных полок. В кондитерском отделе среди стеллажей с зефиром и мармеладом стояло инвалидное кресло. Вокруг больного юноши вертелась девчонка, похоже, сестра. Мать отвлеклась, выбирая с продавщицей торт, и она занялась братом. Все-то ей в нем не нравилось. И пальто распахнулось, и шарф сбился на сторону. Сам растрепался и разлохматился, и ноги-руки оказались не на месте. Юноша был не в состоянии унять сестру и отчаянным взглядом буравил спину матери. Похоже, он дорого бы отдал, чтобы о нем, наконец, вспомнили и отогнали назойливого комара.

Якобы случайно Егор столкнул с полки напротив коробку с чаем. Коробка была жестяная, и при падении наделала много шума. Женщина отвлеклась, обернулась на звук, заметила красные щеки сына и поспешила к креслу.

— Нина, ну как не стыдно! Я же просила тебя не трогать его. Ну что ты ему покою не даешь? Ему же жарко, зачем ты застегнула и замотала его? Все, в другой раз не пойдешь с нами, останешься дома одна.

Девчонка надулась и отошла в сторону, а Егор перехватил полный облегчения и торжества взгляд несчастного. Он усмехнулся. Эта Нина, точно так же как и его, не могла оставить в покое этот больной мир. Она не могла его вылечить, но могла навести марафет. Сделать его пристойней. Нарядней. Переносимей. Часто Егору казалось, что ее оптимизм граничит с идиотизмом. Нине вечно нужно было поверить в лучшее, окружить себя надеждами, обнаружить свет в конце тоннеля и признаки интеллекта в глазах опустившегося пьяницы. Он считал, что у нее не очки розовые, а зрачки розовые. Ему казалось, что она слишком долго шлифовала чужие тексты, доводя их до идеала. Это вошло в привычку. Будь у нее волшебный карандаш, она бы выправила этот мир, вымарав все его несовершенства.