за что был очень благодарен. «Жизнь неопределенна, определенна только смерть», — говаривал иногда на латыни мистер Слоут. Исидор, слышавший сентенцию неоднократно, смутно понимал ее смысл. Но, в конце концов, если недоумок начнет разбираться в латыни, то перестанет быть недоумком. Существовали, к тому же, и бесконечно более глупые недоумки, чем мистер Джон Р. Исидор, многие из которых вообще не могли работать и постоянно обитали в специальных заведениях, вроде причудливо названного «Института Особых Трудовых Навыков». Слово «особый», как положено, напоминало о «специальной» природе обитателей заведения.

— …но ваш муж, надевая дорогой и неудобный свинцовый гульфик, — продолжал диктор, — не чувствовал уверенности в том, что надежно предохраняет себя. Не так ли, миссис Клагмеы?

— Мой муж, — начала миссис Клагмен, но в этот момент, завершив бритье, Исидор вошел в комнату и выключил телевизор.

Тишина. Она подступила к нему от стен, сорвалась с потолка, прыгнула из-за поломанной мебели. Она, питаемая гигантской мощью электростанции Безмолвия, сплющила Исидора. Она всплыла с пола, с серого вытертого ковра, покрывавшего пол от стены к стене. Ее выпустили на волю старая поломанная кухонная утварь, пыльные кухонные аппараты, вышедшие из строя еще до того, как в квартире появился Джон Исидор. Источала тишину и мертвая, темная лампа-торшер в гостиной. Тишина умудрялась выливаться из любого предмета, словно собиралась подменить собой вещи материального мира. Она атаковала не только уши, но и глаза Джона. Он стоял рядом с выключенным телевизором и видел тишину, как если бы она была живым существом. Живым! Он и раньше подобным образом ощущал ее приближение, а потом она врывалась: безмолвие мира не церемонилось, особенно теперь, теперь, когда безмолвие почти победило.

А как другие, подумал он, те, что остались на Земле, как они воспринимают пустоту? Или все дело в его собственных биологических особенностях, в недостатках его сенсорного аппарата? Интересный вопрос. Но с кем же ему поделиться наблюдениями? В слепом и глухом доме с тысячью незанятых квартир он жил одиноко, чувствуя, как дом, вслед за другими подобными домами, превращается в ужасную и безнадежную жертву энтропии. В конце концов все в нем станет одноликим, станет пудингом бесполезного хлама, который заполнит пространство от подвала до крыши. Потом и сами побежденные дома превратятся в аморфную массу, погребенную под непобедимой пылью. Сам Джон к тому времени, конечно, умрет, и занятно было предчувствовать смерть, стоя в пустой гостиной, один на один с недышащей, везде проникающей, покорившей весь мир тишиной.

Наверное, нужно включить телевизор. Но реклама, обращенная к оставшимся регулярам, пугала Джона. Она напоминала о множестве путей и возможностей, для него, специала, закрытых. Он им не нужен! Он не мог бы эмигрировать, даже если бы захотел. Тогда зачем все это слушать? Разрази их всех, вместе с программой колонизации! Эх, вот если бы там, в колониях, началась война, теоретически такое было возможно, и все кончилось так, как на Земле. И все эмигранты стали бы специалами…

— Ладно, — решил он. — Иду на работу.

Он потянул ручку двери, и перед ним открылся проход в темный холл. Джон Исидор отпрянул, бросив лишь взгляд в безмолвный вакуум, в который был погружен дом. Да, она ждала его, притаилась в засаде, эта сила, которая, как он явственно ощущал, пронизывала и его собственную квартиру. «Боже», — подумал он и затворил дверь. Нет, он был еще не готов к длинному путешествию по гулким лестницам на самую крышу, где у него не было животного. Эхо шагов, эхо пустоты. Пора подержаться за рукоятки, сказал он себе и пошел в гостиную, к черному эмпатическому ящику.

Щелкнув выключателем, он сразу почувствовал слабый запах ионизации, идущий от блока питания, и радостно втянул воздух носом. Потом, подобно бледной имитации телеэкрана, замерцала катодная трубка. Образовался внешне случайный узор цветных линий, полос, фигур. Пока ладони не сжимали рукояток, узор ничего не означал, и, глубоко вздохнув, Джон положил на них обе ладони.

Тут же синтезировался зрительный образ. Он увидел знаменитый пейзаж — коричневый склон древней горы, уходящий вверх. В сумрачное небо втыкались остья высохшего бурьяна. По склону поднималась одна-единственная фигура, очертаниями похожая на человека. Старый человек в мешковатом балахоне цвета сумрачного неба. Это был Вилбур Сострадальный. Он медленно поднимался по склону, и Джон, крепко ухватившись за рукоятки, постепенно терял ощущение окружающего. Дряхлая мебель и серые стены отодвинулись в никуда, а он остался в ином мире, с унылым серым небом и грязно-коричневой землей. Одновременно он перестал быть посторонним наблюдателем подъема старика: теперь камни и гравий царапали его собственные ноги. Он чувствовал их острые грани, вдыхал едкую дымку местного неба — совсем не земного неба, распростертого над далеким, чужим миром.

Он перенесся в него, как обычно, быстро и ошеломляюще просто: произошло физическое и психическое слияние с Вилбуром Сострадальным. То же самое происходило сейчас со всеми людьми на Земле, кто сжимал рукоятки своих эмпатических генераторов. И не только на Земле, но и в колониях. Джон почувствовал присутствие этих других, в его сознание влились их мысли, и всех объединяло одно: склон горы, крутой подъем, необходимость продолжать путь наверх. Шаг за шагом, медленно и незаметно, но путь к вершине преодолевался. Выше и выше, думал Джон, и под ногами шуршал гравий. Сегодня мы поднялись выше, чем вчера, а завтра… И он, частичка коллективной личности Вилбура Сострадального, поднял голову, оценивая взглядом оставшийся путь. Нет, конца не видно. Слишком далеко. Но конец будет.

Камень ударил в руку. Джон почувствовал боль, а мимо пронесся еще камень, который ударился о землю, и резкий звук заставил Джона вздрогнуть. Кто же это? Он всматривался, пытаясь обнаружить обидчика. Старый противник, он постоянно держался на самом краю поля зрения. Он или они. Они будут преследовать до самого конца, до вершины, не оставят в покое…

Он вспомнил о вершине, когда вдруг подъем кончился, и началась другая часть пути. Сколько раз такое уже случалось? Но в памяти прошлое и будущее сливались в одно. Все, что он испытал, и все, что еще предстоит испытать, — все было неразличимо. Оставался лишь момент настоящего времени, когда он стоял, переводя дыхание, потирая ссадину от камня. Боже, устало подумал он. Где справедливость? Почему я здесь, вот так, и меня кто-то мучит, и я не могу понять, что это или кто это? Но в следующий момент хор голосов всех сознаний внутри него развеял иллюзию одиночества.

Вы тоже почувствовали, думал он. Да, сказали голоса. Камень ранил руку. Было больно, сказали голоса. Чертовски. Ничего, сказал он. Надо двигаться дальше.