Поверить в эту смерть очень трудно. Ведь он был воплощением жизни и неисчерпаемой духовной молодости.

Он слёг 19/XII, а умер 9/I в 4 часа утра. Все дни и ночи я не отходила от него, за исключением часов занятий со студентами, а с 1 января была при нём в клинике неотлучно.

На моих глазах с каждым часом он приближался к смерти и всё же ещё сегодня я не могу с нею примириться.

Лев Моисеевич плохо чувствовал себя ещё с осени, повидимому в результате перенесённого на пароходе гриппа. В Москве он также дважды хворал гриппом и оба раза не вылечился, сколько нужно было. Он резко похудел и изменился на протяжении последних месяцев.

Врач, обслуживающий его в порядке диспансеризации оказался очень плохим врачом, вплоть до того, что прозевал инфаркт, который произошёл, повидимому недели за две до смерти. Нам пришлось поместить Л. М. в клинику Склифосовского, перевезя его туда, так как у него начались исчезновения пульса. Дома невозможно было обеспечить всё необходимое. Он был в очень тяжёлом состоянии, по временам приходил в сознание, страдал очень сильно.

Чуть ли не с первых дней болезни он стал говорить о смерти тогда, когда я ещё не допускала этой мысли. С 28/XII он почти перестал есть. Мы не могли понять почему, и впоследствии оказалось, что у него парализован глотательный нерв, поэтому какие-то попытки проглотить что-нибудь твёрдое вызывали страдания. Погубила его длившаяся в продолжение трёх месяцев бессонница, которую тоже прозевал врач. А когда хватились, то нервная система была так истощена, что не действовал ни один наркотик из числа самых сильных. При инфаркте необходимо поддерживать полусонное состояние днём и ночью, так как основное лечение — неподвижность. Выжить при таком стечении обстоятельств он никак не мог. Вскрытие показало абсолютно здоровый организм, сердце девяностолетнего человека (ему был 71 год!) и полное истощение нервной системы.

Вы вероятно знаете, что гражданская панихида была в Большом Зале Консерватории, захоронение урны состоялось 19/IV на Введенских горах.

3/VII было открытие в Консерватории мемориальной мраморной доски у 8‑го класса, в котором Л. М. занимался всю жизнь. В классе повешен прекрасный большой портрет Л. М., для которого нам с Я. И. Рабиновичем удалось достать прекрасную раму. На кладбище будет установлен памятник, для которого сейчас собирают деньги. Уже собрано около четырёх тысяч. Пока я посадила на могиле цветы.

Посылаю вам портрет Л. М., который сделан в 1951 г. фотографом музея музыкальной культуры. Мы все находим его очень удачным. Когда приедете в Москву, зайдите ко мне я вам всё расскажу и покажу фотографии. Можем вместе сходить на кладбище.

Я знаю, что вы его любили, и он любил вас.

Адрес: ул. Чайковского 24 кв. 22 Е. Б. Брюхачёва.

III

Два письма Л. М. Цейтлина Якову Милкису

(Письма опубликованы с сокращениями. Из книги Я. М. Милкиса «О жизни, музыке и музыкантах»)

1

Москва, 1 декабря 1945 г.

…Здесь жизнь бьёт огромным ключом. Вчера закончился I тур конкурса (Всесоюзного конкурса музыкантов-исполнителей — Я. М.)

На II тур прошло 11 скрипачей, 8 пианистов, 6 виолончелистов и 2 арфистки.

Не обошлось без сюрпризов. Я посещать конкурс не мог, хотя и состою членом жюри II и III туров. Но мне говорили бывшие на конкурсе, что кое-кто из более сильных не попал, а кое-кто послабее их, попал. Я готовил двоих — Горохова и Морибеля и оба попали на II тур; они играли с большим успехом. От Ойстраха играли Пелех и Солодуев (впоследствии концертмейстер оркестра Большого театра — Я. М.) — последний кончил консерваторию у меня. Пелех не попала, а Солодуев попал. От Ямпольского играло 6—7 человек, а попало трое: Ситковецкий, Коган и Силантьев. От Мостраса играло пятеро, нет — шестеро; попало трое — Агарков, Андреев, и Лейванд.

Волнение и возбуждение большое. Во всяком случае — уровень высокий.

III тур будут передавать по радио и ты сможешь прослушать всех, если будешь к тому времени уже здесь. III тур состоится в конце декабря.

В январе я начну ездить каждый месяц в Ленинград, в консерваторию, куда меня Комитет назначил консультантом на скрипичные классы, которые Комитет нашёл в катастрофическом состоянии. А Игумнов и Нейгауз будут поднимать фортепианный факультет.

Я буду иметь там небольшую группу студентов, буду давать им четыре урока (в течение одной недели) и оставлять задание на остальное время месяца, когда они смогут пользоваться помощью моего ассистента.

Из Ленинграда на II тур прошли два скрипача: Овчарек (впоследствии квартетист, зам. Концертмейстера Оркестра Ленинградской Филармонии, профессор консерватории, народный артист России — Я. М.), и Вайман. Председателем жюри I тура был там Игумнов. Он рассказывает, что Овчарек очень хороший, а Вайман ему не особенно понравился. Овчарек ученик Шера, а Вайман — Эйдлина.

Ну, вот, я тебе сделал полный доклад о конкурсе. На следующем конкурсе ты сам будешь участвовать и, я уверен, с большим успехом.

Уже я о тебе здорово соскучился; по правде говоря, у меня здесь в музучилище имеется только трое талантливых учеников: ты, Люся (речь идёт о Л. Эпштейн, ученице Л. М. Цейтлина, впоследствии артистке оркестра Большого театра — Я. М.), если удастся исправить её недостатки, и Надя Тимофеева. Остальные — это принудительный ассортимент, от которого я постепенно освобождаюсь.

Любящий тебя Л. Цейтлин

2

Москва — Ленинград 1946 г.

Дорогой Яша!

Только что выехал из Москвы в Ленинград. Первое — это я решил написать тебе Люся должна была тебе отправить струны, нотную бумагу и каденции.

Милый Яша! Твоё письмо производит на меня самое лучшее впечатление. Несмотря на сложные обстоятельства, ты всегда серьёзно думаешь о своих занятиях, о своей любимой скрипке… …Жду твоего возвращения в Москву. Я заранее радуюсь, как мы дивно поработаем. И мне кажется, что мы по своим идеалам друг к другу очень подходим[34].

Вот почему ещё я уверен, что результат нашей совместной работы будет очень ярким.

Несколько слов о Моцартовском концерте. Ты совершенно прав, что моцартовский стиль очень трудно удаётся даже тому, кто хотя его чувствует, но ещё не имеет всех средств выразительности, которые тут нужны, а именно: идеальные штрихи, техника, приёмы, лёгкость, ритм, динамика и художественное чувство меры.

Наряду с кантиленой, надо уметь выражать игривость, беззаботность, радостность, а в редких случаях и драматичность при огромном владении собой, т. е. своими средствами выражения.

Конечно, невозможно в письме объяснить всего — для этого нужно было бы написать