что дело касалось музыки, большого значения не имело. Время коллектива прошло. На его место пришёл коллектив под руководством… какого-нибудь маленького «вождя», назначенного сверху на данном этапе. В 1932 году после десяти лет артистических и административных усилий и огромных художественных достижений, коллектив был официально распущен. О Персимфансе было много, очень много отзывов выдающихся дирижёров и солистов. Всё это собрано в книге Понятовского, но сейчас хочется привести здесь лишь один отзыв. В недавно вышедшей книге «И. С. Козловский. „Душа моя музыка…“» (издательство «Наталис», 2009 г., Москва) приводятся строки из дневника одного из величайших певцов в истории России — Ивана Семёновича Козловского о Персимфансе. Вот что писал он в своих дневниковых заметках:

«А я помню, как в 1927 году Классическую симфонию С. Прокофьева исполняли замечательные музыканты, имя которым — „ПЕРСИМФАНС“ — первый оркестр без дирижёра. Мне доводилось петь с ними и Вагнера, и Моцарта, и новые произведения. Бо́льшего единения нельзя было и представить себе. Здесь была и гармония, и фортиссимо, и пианиссимо…»

«Персимфанс — коллективный ум, убедительный и блистательный по исполнению. Дирижёр нередко отказывается от этого коллективного ума, становясь диктатором…» (Записки, 1982 г., Снегири).

Персимфанс был вторым творческим свершением проф. Л. М. Цейтлина. Свершением огромного художественного значения, которое на этот раз не осталась «за кадром».

* * *

С 1920 г. Цейтлин начал преподавать в Московской Консерватории. В 1921 году он приглашает туда своего коллегу, также выпускника Петербургской Консерватории по классу проф. Коргуева — Абрама Ильича Ямпольского, которого Цейтлин всегда ценил исключительно высоко как скрипача, педагога и ансамблиста. Оба они положили начало новой московской школе скрипачей и стали таким образом «отцами-основателями» советской скрипичной школы. Понятно, что эта школа родилась не на пустом месте, но вклад Цейтлина и Ямпольского в дело воспитания профессионалов высочайшего уровня — солистов, ансамблистов, оркестрантов и педагогов был и остаётся поныне основополагающим в московской скрипичной школе. Яков Милкис, в упоминавшейся здесь книге «О жизни, музыке и музыкантах» писал о своём учителе:

«Атмосфера в классе Льва Моисеевича была исключительно дружелюбной, творческой. Студенты его обожали. Однажды я стал свидетелем истинной заботы Цейтлина о своём ученике. У него занимался Борис Морибель, впоследствии крупный скрипач, концертмейстер Большого симфонического оркестра Радио. Ему предстояло участвовать в конкурсе на замещение этого места, и он пришёл к Льву Моисеевичу с пачкой нот для консультаций по поводу исполнения ряда оркестровых соло… Среди них были и очень трудные сочинения, такие, как например соло из симфонической Поэмы Рихарда Штрауса „Жизнь героя“ и пр. Естественно, тут находились фрагменты из симфоний Бетховена, Брамса, Чайковского… И вот этот старый человек сыграл всю первую страницу поэмы Р. Штрауса „Дон Жуан“ с таким блеском, что мы были совершенно потрясены… Это был самый детальный, обстоятельнейший экскурс в секреты оркестровой игры, свидетельствующий о глубочайшем профессиональном знании Цейтлиным партитур мировой симфонической литературы (весьма весомое подтверждение рассказа Д. М. Цыганова о помощи Кусевицкому в его первых шагах в дирижёрской профессии! — А. Ш.) Затем снова зашёл разговор о «Жизни героя». И опять мастер целиком сыграл труднейшее соло из этого сочинения, причём в паузах напевал соответствующие места из партий других инструментов, ибо знал партитуру досконально. Мне довелось стать свидетелем не просто урока, а исключительно яркого и разностороннего музыкального события».

«Как-то я дерзнул принести на урок „Поэму“ Шоссона, исполнение которой считалось вершиной сольного искусства Цейтлина. Помню, как восторженно Лев Моисеевич говорил об этом замечательном сочинении, первым исполнителем которого в России он был. С этим исполнением связана одна деталь, очень показательная для Цейтлина. В преклонном возрасте у него немного дрожали руки. Это сказывалось, например, на почерке. Однако смычок в руке мастера и теперь словно прирастал к струне — так, что он мог совершенно непостижимым образом блистательно озвучить начальное си-бемоль шоссоновской „Поэмы“. Подобной бесконечности, филировки и полётности звучания мне больше никогда не приходилось слышать… Это был, видимо, его „коронный“ номер…Такое потрясающее мастерство владения смычком и звуком воспринималось как нечто невероятное! Когда я выразил удивление по поводу того, что смычок будто не движется, Цейтлин с улыбкой заметил: „Смычок, конечно, движется, но я не транжирю его“».

Эти исключительно ценные штрихи к портрету Мастера приоткрывают нам метод преподавания Цейтлина — не сухой методический, но творческий и ярко артистический — вне зависимости от того, шла ли работа над сольным репертуаром, оркестровой партией или известным скрипичным соло из симфонической литературы. Эта работа профессора никогда не осталась «за кадром», никогда не ушла в небытиё — безвестной страницей ещё одного эпизода в истории скрипичного исполнительства России. Она жива и сегодня в работе его музыкальных внуков, правнуков и праправнуков. Даже краткий и неполный список его учеников даёт нам достаточно ясное представление о работе Цейтлина — профессора в деле воспитания музыкантов-скрипачей самого широкого профиля — от выдающихся солистов, до педагогов и солистов ведущих оркестров СССР.

* * * *

И вот, в конце его жизненного пути, выпавшего на тяжёлое время, дух которого ясно отразился на страницах писем к друзьям — Самуилу и Надежде Ланде — грустный финал его жизни: изгнание из Ленинградской Консерватории в 1948 году, лишение собственной кафедры в 1949‑м, и, увы, подготовленный такими жизненными ударами финал — мучительная смерть одного из крупнейших музыкантов, по словам Бориса Гольдштейна «так много давшего и так мало оценённого на своей родине». Конечно в эти годы «выдавливание» Цейтлина было не единичным случаем, а практикой государственной политики, давно наметившей его в качестве одной из жертв (см. в приложении «Документ 17 августа 1942 года») Ничего не подозревавший старый профессор, сделавший свой огромный вклад в музыкальную культуру России, но волею властей унижённый и оскорблённый, однако не посмевший даже громко сказать ничего в защиту себя как музыканта. Доктор искусствоведения, профессор, автор многих методических работ — впрочем именно такие люди и были целью медленного уничтожения сталинской диктатурой во всех областях человеческого знания и культуры, прошёл свой жизненный путь в СССР в соответствии с ролью, ему отведённой. Как писал Леон Фейхтвангер в своём романе «Семья Оппенгейм» — наступила новая заря для бездарностей, никогда бы не получивших позиции изгнанных только потому, что они были неарийского происхождения. Сегодня также найдутся люди, которые скажут, что всё это «сильно преувеличено и что Ямпольский, Ойстрах и другие, не были изгнаны и продолжали заниматься своим делом». Да продолжали. Но они и сами знали, что до поры до времени. Если бы не смерть Сталина, никто не знает, чем бы всё это кончилось. История Льва Моисеевича Цейтлина — в ряду одной из самых трагических в истории профессуры в СССР, хотя ему, можно сказать, ещё «повезло»: он всё же умер на больничной койке института Склифосовского, а не лагерных нарах. «Спасибо» властям и за это.