Их взгляд натыкался на плотную завесу дыма — как говорится, хоть ножом режь, — потому что мужчины не расставались с сигарами, сигаретами, глиняными и деревянными трубками, чадившими под низким потолком в полумраке. А может, это оттого, что от нее больше не шел свет. В ту пору деревья без устали дружно трудились, силясь занавесить свежей листвой небо над дорогой, и можно было видеть воробышков, присаживающихся на ставни с длинной соломинкой в клюве.

В ту пору трава вырастала за несколько дней по колено, а на дорогах становилось больше машин, приехавших из-за границы (она и сама приехала из-за границы), с черно-белыми табличками А, или GB, или Z. За деревней проходило широкое шоссе — не та доброй памяти старая белая дорога для повозок, а почерневшая от масла полоса, с которой летел гравий из-под колес автомобилей. Там мчались осколки огромного мира, шаря белоснежными фарами поверх плетня по деревьям и словно сбивая зрелые плоды. Оттуда сейчас долетали отблески света, отраженного от капотов, лобовых стекол, никеля, стали, стекла; а на ней было неприметное черное платье и черный кружевной платок на голове (так, должно быть, одевались в тех краях, откуда она приехала).

Так или иначе, но людей приходило все больше. Молва с первого дня расписала ее внешность пусть и неточно, но красочно, и это до сих пор возбуждало любопытство. Клиенты то и дело подзывали хозяина, так что все эти дни, когда Миллике подсчитывал выручку (а он каждый вечер после закрытия заведения шел к кассе и считал монеты и банкноты, накопившиеся за день), он не мог не радоваться или, по крайней мере, имел для этого все основания. Правда, был у него повод и для огорчения. Супруга его даже не подала Жюльет руки, сразу сказав служанке: «Это еще хуже, чем я представляла». Жюльет ела теперь на кухне, но мадам Миллике словно не видела ее и не слышала, когда та здоровалась. Иной раз хозяйка жаловалась или говорила ехидное словцо по ее адресу, но обращалась она только к мужу, который хранил молчание; так ему было проще всего.

А она — она тоже молчала, опустив голову в черном кружевном платке. Приходилось наклоняться к столу (к крашеному коричневому столу, ведь мебель-то была старая), чтобы увидеть ее лицо; приходилось вытягивать шею, и это было уже смешно; но иной раз смех обрывался над полными или отпитыми стаканами в клубах дыма. Люди смеялись и вдруг прекращали, смущаясь. Так случалось, когда она поднимала голову. Все замолкали на полуслове. Они боялись смотреть ей в глаза, потому что тогда в сердце словно входила длинная спица.

Она подавала в кафе, а служанка на террасе; Миллике, должно быть, хотел приглядывать за ней, не спуская глаз. Оттого, если кто-то звал их снаружи, он всякий раз посылал служанку.

Как-то вечером к ним заявилась ватага юнцов. Дни становились все длиннее, и после ужина еще оставалось время сыграть партию в кегли; так, по крайней мере, они объяснили свое появление в тот раз. Сначала они пошли на террасу, потом, оглядевшись и не обнаружив того, что искали, они отправились прямо к шарам, которые словно дожидались их в начале дорожки — большой и маленький, с круглым отверстием для большого пальца и широким захватом для всех остальных.

Верзила Алексис посмотрел через стену на террасу.

— Что берем? — спросил он и стукнул кулаком по столу.

Так вот, на площадке для игры в кегли стоит в тот вечер Алексис, гроза деревни, красавец парень ростом больше шести футов с белобрысыми усиками, низким лбом и вьющимися волосами; что есть мочи он бьет кулаком по столу. Служанка подходит.

Игра еще не началась; все слышат, как служанка спрашивает:

— Что закажете?

Алексис отвечает:

— Ничего! — Тут он берет большой шар. — Гавийе, тебе писать счет!

Гавийе готов.

Служанка все ждет и наконец уходит, не понимая, в чем дело, да и кто бы тогда мог понять. Тогда Алексис снова стучит по столу громче прежнего, взяв валявшуюся под ногами палку.

Он смотрит, кто выйдет; это снова толстуха служанка.

Алексис уставился на нее и ждет, когда та подойдет.

— Вы-то мне зачем?! — говорит он.

— Негодяй! — отвечает служанка и уходит; слышно, как она что-то говорит на террасе. Потом появляется сам Миллике.

— А, это всего лишь вы! — говорит Алексис. Потом, обернувшись к своим: — Пошли-ка отсюда… Придем в другой раз.

Они снова проходят через террасу, и с ними Морис Бюссе, сын синдика. Ему еще восемнадцать не стукнуло, и парень он скромный и сдержанный; поговаривают, правда, что он уже помолвлен.

Руж приходил теперь два раза в день. В тот день он пришел в первый раз часам к двум; потом заявился довольно поздно, уже когда луна вынырнула из-за Ден Д'Ош. Облака цвета грязного льда закрывали небо; вдруг они разошлись, и появившееся в прогалинах небо стало похоже на каналы в полях. Руж толкнул дверь в зал и с удивлением увидел, что внутри пусто. Он подождал, но никто не вышел. Минуту спустя Руж услышат, как кто-то спорит на кухне, и узнал голоса Миллике и служанки. Он подождал еще и решил позвать кого-нибудь. Открыл дверь в коридор и крикнул: «Эй, есть там кто?» Тут голоса внезапно смолкли, и появился Миллике; увидев Ружа, он обхватил руками голову.

— Что это с тобой?

Миллике вышел на свет: лицо у него было еще более серое и помятое, чем обычно; рот его был приоткрыт, а голова поникла.

— Что со мной? — Потом: — Знаешь, это ты во всем виноват. Как будто двух женщин тут не хватало, надо же, ты мне и третью подсунул… А теперь вот… — Он обвел рукой пустое кафе. — Никто не смог это выдержать…

— Миллике, дружище, ты все такой же. Вечно упускаешь свой шанс.

— Шанс? Погляди-ка…

Миллике вынул из кармана охотничьего жилета листок бумаги.

— Держи, — сказал он, протягивая Ружу листок из блокнота, разлинованный для подсчетов.

ТРЕБУЕТСЯ

Это был заголовок, а дальше шло несколько строк с множеством исправлений, написанных аккуратным отчетливым почерком:

Небольшому симпатичному заведению на берегу озера — девушка с хорошими рекомендациями для обслуживания кафе. Обращаться с указанием кода…

— Вот, — сказал Миллике, — до чего я докатился. Даже имя свое указать не могу…

Он — крупный, плотный, в обвисших штанах, с редеющей бородой и рыжеватыми усами — стоял у стола; и тут за площадкой для игры в кегли, под проясняющимся небом — но они-то были под лампами — вдруг заиграл аккордеон.

Руж как раз дочитал объявление и возвратил его Миллике со словами:

— Женщин не знаешь, что ли. — И добавил, стоя в кругу света ламп: — Твою ведь уже не изменишь, чего уж тут? Пусть себе надрывается…

Под засиженными мухами лампами — их было три или четыре, с абажурами из эмалированного железа, тоже пестрящего черными точками, — Руж сказал:

— Садись. А она-то где?