- одним из самых влиятельных литературно-социальных критиков двадцатого века. Возьмем, к примеру, его вылазки в популярную культуру, его эссе о еженедельниках для мальчиков или художественной литературе Джеймса Хэдли Чейза, без которой вряд ли могло бы существовать все движение культурологии 1960-х годов, или его защиту целого ряда литературных героев - Теккерея, Смоллетта, Джека Лондона, - чье последующее возрождение в значительной степени произошло благодаря его усилиям. Кроме того, он оказал влияние на литературные поколения, которые последовали за ним. Отпечаток Оруэлла лежит на всей английской литературе в течение полутора десятилетий после его смерти. Писатели, которых история сегодня относит к движению и сердитым молодым людям - Кингсли Эмис, Филип Ларкин, Джон Уэйн - не только восхищались его прямотой и подозрительностью к левым сталинистам; они также взяли его в союзники в арьергардных действиях против модернистов и индивидуалистов Блумсбери. Если, как однажды выразился романист Уильям Купер, определенный тип послевоенных писателей интересовался "человеком в обществе", а не "человеком в одиночку", то именно тень Оруэлла притаилась на обочине, молчаливо подбадривая его.

И еще есть то, что в первую очередь привлекает людей к Оруэллу - этот стиль, с его потрясающей прямотой, точным метафорическим подкреплением, серьезностью, неприкрытой наглостью, спецэффектами, которые не кажутся спецэффектами, пока вы не сядете и не изучите, как они работают. Провокационность произведений Оруэлла - одно из его величайших достоинств: именно В. С. Притчетт, рассматривая образец предложения, начинавшегося словами "Неоспоримо верно, что...", заметил, что ему очень понравилось следующее за ним весьма спорное утверждение - предположение о неоспоримой истине. То же самое с гротескными обобщениями, которые усеивают его работы, как множество опавших листьев: "Все табачники - фашисты". 'Большинство полудурков имеют легкий механический поворот'. С одной стороны, это просто наглость, писатель осмеливается возражать против того, против чего явно стоит возражать, но есть в этом и нечто коварное, намек на более глубокую цель, которая ненавязчиво работает. Как сказал Маггеридж, когда вы сталкиваетесь с фразой о том, что все табачники - фашисты, вы начинаете отмахиваться от нее, а в итоге задаетесь вопросом, нет ли чего-то чрезвычайно странного в этом племени замкнутых мужчин среднего возраста, задумчиво сидящих за своими пыльными прилавками.

Если в некоторых обобщениях Оруэлла присутствует редуктивность, мысль о том, что слишком много человеческой жизни сводится к слишком малому количеству типов и категорий, стремление "поставить на место" людей, которые в итоге могут оказаться незаменимыми, то это же правило применимо и к некоторым из его знаменитых высказываний об искусстве. "Хорошая проза, - заметил он однажды, - подобна оконному стеклу". Что ж, я здесь, чтобы сказать вам, что довольно много хорошей прозы, и даже некоторые виды хорошей прозы, которыми Оруэлл признавался восхищаться (однажды он признался, что ему нравится "витиеватый стиль"), не похожи на оконное стекло, что есть книги, которые достигают своего эффекта с помощью скрытности, а то и прямого запутывания, что окклюзия, утаивание и не выдаваемая игра тоже имеют свои достоинства. Одно из обвинений, которое иногда выдвигается против Оруэлла и которое, как правило, подогревается подобными замечаниями, - это недостаток утонченности. Его первый издатель, Виктор Голланц, с которым он катастрофически рассорился из-за "Фермы животных", однажды поинтересовался, не был ли он "слишком отчаянно озабочен тем, чтобы быть честным, чтобы быть действительно честным". Неужели в нем не было места для сомнений, колебаний и двусмысленности? Нельзя ли обнаружить в нем, в глубине души, "определенную простоту, которая в человеке такого высокого интеллекта, как он, всегда является немного нечестной?". Уилл Селф, один из недавних пренебрежителей, сказал примерно то же самое. Оруэлл, согласно этому аргументу, должен был углубиться в очень сложные проблемы, которые он предполагал затронуть, и не беспокоиться о том, что ему не удалось увлечь за собой часть читателей. Но это, возможно, означает игнорировать как аудиторию, на которую был нацелен Оруэлл, так и тот факт, что некоторые моральные увещевания не нуждаются в тонкостях. Как и у Диккенса, его "послание" можно свести к лозунгу "Ведите себя прилично", который, как он сам отмечал, является либо гигантским клише, либо двумя самыми важными словами, которые можно сказать кому угодно о чем угодно.

 

Это новая биография человека, который много изучался. Что она говорит об Оруэлле-человеке? Многие из друзей-литераторов, отдававших дань уважения в момент его смерти, подчеркивали его неуловимость, его нежелание быть втянутым, его привычку проживать свою жизнь в ряде водонепроницаемых отсеков. Люди, знавшие его в одном контексте, иногда с удивлением обнаруживали, что существуют аспекты его жизни, которые полностью ускользнули от них, другие друзья, о существовании которых они совершенно не знали, среда, в которой он никогда не бродил. Даже самые близкие люди осознавали, что в его характере есть элементы, которые они никогда не смогут понять, а вопросы об убеждениях и поведении лучше не задавать. Как однажды сказал Притчетт, оставивший несколько озадаченный отчет о своем общении с Оруэллом в 1940-х годах: "Невозможно было хорошо узнать такого блуждающего и противоречивого человека". Оруэлл усугублял эту проблему укоренившимся нежеланием говорить о себе и уловкой предлагать разные стороны себя разным людям. Младший член его взвода внутренней стражи в военное время вспоминал, что потребовались месяцы, чтобы узнать, что он писатель, и еще больше времени, чтобы выяснить его политическую позицию - вопрос, который можно было решить только прямым вопросом "Вы коммунист?". И даже тогда Оруэлл отвечал загадочным "Смотря что вы имеете в виду". Если одни зрители запомнили его как сурового, аскетичного человека, вечно витающего на задворках беседы, то для других он был живым, доброжелательным юмористом с острым взглядом на абсурд и человеческие слабости. Добрый и отзывчивый, благонамеренный и прямолинейный, всегда готовый написать письмо с просьбой о выделении средств для попавшего в затруднительное положение писателя или подписать петицию в защиту угнетенного меньшинства, он был способен относиться к людям, которых недолюбливал или считал, что они плохо себя ведут, с язвительным презрением. С другой стороны, из этого потока воспоминаний вырисовывается несколько закономерностей. Одна из них, которую отмечают почти все, кто его знал, - это некая целенаправленная отстраненность от процессов обычной жизни. Он никогда не понимал, что заставляет людей "тикать", - вспоминала одна из девушек, на которой он хотел жениться в начале 1930-х годов в Саффолке.

Как же Оруэлл представлял себе, что он сам тикает? Здесь действует еще один парадокс. Застегнутый на все пуговицы и сдержанный угол зрения, который он иногда демонстрировал в компании друзей, соседствовал с тенденцией - более выраженной по мере взросления - раскрывать