Цицерона и Ливия. У Курция находили намеки на Калигулу, о котором известно, что он старательно подражал Александру, надевал его панцирь и требовал своего обожествления (Светоний, 52). В «новом светиле» некоторые видели Нерона, который объявлял себя «новым Гелиосом». Вместе с тем утверждалось, что в указанном фрагменте речь идет лишь о предотвращении опасности гражданской войны, а вовсе не о победе в последней — тогда отпадают кандидатуры Августа и Веспасиана. Пожелание Курция, чтобы власть переходила по наследству в том же доме, трактовалось как указание на новую династию Флавиев, основанную Веспасианом. Однако все подобные выражения, употребленные Курцием, имеют достаточно общий характер и могут быть прилагаемы к разным лицам. Поэтому ни один из приводимых аргументов так и не стал решающим. Не вполне убедительными кажутся и сравнения текстов, которые проводились с целью доказать, будто Курция читали философ Сенека и его племянник — поэт Лукан (автор «Фарсалии»), а также Силий Италик. В их трудах искали следы влияния «Истории Александра Македонского».

Вероятно, исходить следует прежде всего из анализа языка, который показывает, что мы имеем дело с писателем I в., жившим, по всей видимости, до Тацита. Уже по этой причине может быть отвергнута датировка временем Септимия или Александра Севера. У Курция есть целый ряд идей и мотивов, очень характерных именно для I в., например, повторяющиеся указания на то, что богатства Индии, приносятся морем к ее берегам (IX, 1, 27), являются анахронизмом для эпохи Александра. Речь идет о драгоценных камнях и жемчуге из Западной и Южной Индии, а не из Северо-Западной, где побывали греко-македонские войска. Морская торговля с этими областями Индии переживала расцвет именно в I в. н. э., и характеристика, даваемая Курцием этой «коммерции людскими пороками» (vitiorum commercium — VIII, 9, 19), заставляет вспомнить аналогичный пассаж в «Естественной истории» Плиния.

Труд Курция, несмотря на свою небрежность в вопросах географии, обычно получает самую высокую оценку со стороны-специалистов по Средней Азии. Он содержит уникальные сведения, восходящие к какому-то особому источнику. Можно думать, что этот источник скорее близок по времени самому Курцию, чем походу Александра. Постоянные упоминания о современных владениях парфян (IV, 12, 11; V, 7, 9; V, 8, 1; VI, 2, 12) связаны, видимо, с тем, что тогда в римском обществе парфянский вопрос был весьма злободневным. Практически только в отношении парфян употребляются эти параллели с современностью («а теперь» — nunc).

Особенно интересен фрагмент об Александрии Дальней (VII, 6, 27). Слова о том, что этот город был заложен царем, чтобы оставить о себе память в далеких краях, встречаются у Юстина (XII, 5, 12) и, следовательно, были в труде Помпея Трога. Но Курций продолжает мысль, говоря, что и ныне благодаря сохранению этой памяти в течение веков потомки первых колонистов «не выродились» (exoleverunt), то есть не смешались с местным населением. Очевидно, в его распоряжении был какой-то свежий источник о ситуации в Согдиане, иначе трудно объяснить подобную ремарку, относящуюся лишь к одному из многочисленных городов, основанных на Востоке. В середине I в. в большинстве этих городов наступила антиэллинистическая реакция. Тогда и могло казаться актуальным сообщение о городе на Яксарте, где еще сохранялась греческая культура. Оно могло достичь Рима благодаря тому, что в I в. активизировалась торговля по Великому шелковому пути.

«История Александра Македонского» нередко содержит скрытые литературные реминисценции. Выступление Харидема перед Дарием, например, воспроизводит геродотову сцену (VII, 101), героями которой были спартанец Демарат и Ксеркс. Эффектные эпизоды похода в горах навеяны знаменитым описанием перехода Ганнибала через Альпы Тита Ливия, а сражения с дикими племенами вызывают в памяти «Анабасис» Ксенофонта. Но иногда возникают совершенно иного рода ассоциации. Оправдательные речи приближенных Александра, обвиняемых в дружбе с Филотой, весьма напоминают аналогичную реакцию тех, кого при Нероне осудили за дружбу с уже убитым Британником. Никто другой из историков Александра не уделяет так много внимания, как Курций Руф, теме «оппозиции», заговоров, доносов и казней при дворе македонского царя. Это, несомненно, была актуальная для Курция тема, и он постоянно имел в виду живой интерес к ней своих читателей. Уже по этой причине датировка книги временем Августа маловероятна.

Бросается в глаза и некая двойственность отношения Курция к репрессиям при Александре. Он восхваляет Пармениона, сообщает о жестоких допросах, когда под пытками люди оговаривали друзей. И в то же время официальная версия заговоров не подвергается ни сомнению, ни разоблачению. Курций, действительно, находит слова одобрения для последних защитников «общественной свободы», но это отнюдь не означает, что его симпатии на стороне оппозиционеров. Его морализаторство не представляет действительной опасности для деспотизма, а его позиция дает равные возможности и для фронды и для карьеризма. Жесткости власти неизбежны. И характерны слова (X. 9. 1), оправдывающие борьбу между наследниками Александра: «Царская власть не терпит соперников» (insociabile est regnum). Любопытно, что та же формулировка повторена в «Анналах» Корнелия Тацита. Рассказывая об отравлении Британника Нероном, Тацит («Анналы», XIII, 17) замечает: «Полагавшие, что insociabile est regnum, отнеслись к этому снисходительно». Сам Тацит пишет о преступлении принцепса с гневом и отвращением, и фраза звучит горькой насмешкой. Она выглядит как цитата из Курция Руфа, тем более что слово regnum, подобающее для державы Александра, не вполне уместно для обозначения власти принцепса.

Тацит дважды упоминает некоего Курция Руфа как одного из известных деятелей эпохи Юлиев — Клавдиев. В тех же «Анналах» (XI, 21) говорится следующее: «О происхождении Курция Руфа, о котором некоторые передают, что он сын гладиатора, не стану утверждать ложного и стыжусь сказать правду. Достигнув зрелого возраста, он отправился в Африку вместе с квестором, которому досталась эта провинция; и вот, когда он как-то в полуденный час бродил в одиночестве по опустевшим портикам города Адрумета, ему предстало видение в образе женщины большего роста, нежели человеческий, и он услышал следующие слова: «В эту провинцию, Руф, ты вернешься проконсулом». Окрыленный таким предсказанием, он по возвращении в Рим благодаря щедрой поддержке друзей и острому уму получил квестуру, а затем по выбору принцепса — и претуру, хотя его соперниками были знатные лица, причем Тиберий, набрасывая покров на его постыдное происхождение, заявил: «Руф, как мне кажется, родился от себя самого». Дожив до глубокой старости, с высшими отвратительно льстивый, с низшими — надменный, с равными — неуживчивый, он добился консульства, триумфальных отличий и, наконец, провинции Африки, прожив жизнь в соответствии с предсказанною ему судьбою». Рассказ о привидении содержится и в одном из писем Плиния Младшего (VII, 27). Этот Курций Руф родился при Августе,