начал карьеру при Тиберии, при Клавдии в 45 г. стал консулом, получил триумфальные отличия, командовал римским войском в Верхней Германии и, наконец, при Нероне стал наместником Африки. Так он «дожил до глубокой старости», та есть умер, очевидно, при Флавиях, а следовательно, был старшим современником самого Тацита. Вполне возможно, что антипатия к нему историка вызывалась и личными впечатлениями или рассказами людей из окружения Тацита. (Впрочем, по словам Плиния, он умер в провинции Африка. Если это произошло во время исполнения должности, то еще при Нероне.)

Можно было бы привести целый ряд аргументов против отождествления этого Курция Руфа с писателем. Прежде всего трудно представить, что триумфальных отличий добился человек, столь невнимательный к военному делу, как автор «Истории Александра Македонского». Однако тот же Тацит замечает, что как военачальник Курций Руф проявил полную некомпетентность. Его подчиненные тайком отправили императору послание, иронически предлагая заранее жаловать триумфальные отличия любому назначенному на должность, не дожидаясь от него успехов (Анналы XI, 20, ср. Светоний, Клавдий, 24).

Сказанному о происхождении Курция Руфа как будто противоречит то высокомерие, с которым автор «Истории Александра Македонского» отзывается о некоем Болоне, выслужившемся из простых солдат. Однако ведь и Тацит говорит, что наместник Африки, не помня о собственном происхождении, был «с низшими — надменный». Слова Тацита о том, что Курций отличался угодливостью, как будто не согласуются с образом историка Александра: тот осуждал льстецов. Однако это порицание не помешало ему назвать своего принцепса «новым светилом, воссиявшим в ночи».

Наконец, и Тацит и Плиний говорят о «видении», которое предстало перед Курцием и возвестило ему его будущее, а наш историк отрицательно отзывался о суевериях. Но и здесь противоречие кажется несущественным. Автор «Истории Александра Македонского» скептически относился к традицонным гаданиям, но в привидения вполне мог верить. Рассказывает же он о разных таинственных событиях, а главное, свято верит во всесильную Судьбу.

Знаменитый пассаж, содержащий панегирик принцепсу, спасшему государство от гражданских войн, появляется в конце «Истории Александра Македонского» неожиданно и почти немотивированно. Вполне возможно, что престарелый сенатор, сделавший карьеру при Юлиях — Клавдиях, таким образом поспешил в завершаемой уже книге засвидетельствовать лояльность Веспасиану и пожелать благополучия новому дому Флавиев. Такой стиль поведения был бы вполне естественным для человека, характер которого обрисовал Тацит. Впрочем, в этом принцепсе предлагали видеть и Клавдия, и самого Нерона.

Имя Квинта Курция Руфа содержится также в списке знаменитых риторов середины I в. у Светония. Учитывая указанные выше особенности стиля «Истории Александра Македонского», можно было бы думать, что Светоний имел в виду ее автора. Тацит, так резко отзывающийся о морали и административной деятельности Курция Руфа, тем не менее признает его «острый ум». Но можно ли предполагать, что ум и образованность помогли столь блестящей карьере и профессиональный учитель красноречия стал политиком?

Конечно, идентификация всех трех персонажей, носивших имя Курций Руф, остается лишь предположением. Но в любом случае речь должна идти о датировке жизни писателя I в. н. э. И кажется странной мысль о том, что в середине I в. жили три разных Курция Руфа: историк, политик и ритор, а в предшествующее и последующее время лиц, носящих такие имена, не засвидетельствовано. Общая тональность «Истории Александра Македонского» с ее восхвалениями царя и героя и одновременно с сожалениями о недостаточной умеренности правителя, который должен был бы чтить отеческие нравы и не нарушать общественной свободы, соответствует идеологии и политической ситуации ранней империи.

Особого успеха книга не имела ни в античности, ни в раннем средневековье. Самые ранние из сохранившихся рукописей относятся к IX-Х вв. Все они имеют одни и те же пропуски: отсутствуют первые две и начало третьей книги, конец пятой и начало шестой, значительные лакуны имеются в десятой. Поэтому следует думать, что все рукописи восходят к одному протографу, случайно сохранившемуся от античного времени. Обилие рукописей каролингской эпохи свидетельствует о заметном оживлении интереса к забытому автору. В X в. Эккхард делает выписки из «Истории Александра Македонского», влияние ее отмечают в биографии Карла Великого. На Курция ссылается Иоанн Салисберийский (XII в.). В XIII в. епископ Филипп Вальтер написал поэму об Александре, значительная часть которой прямо заимствована из Курция.

Еще большее внимание «История Александра Македонского» привлекает в эпоху Возрождения, когда она постепенно приходит на смену рыцарскому роману, средневековой «Александрии». Сохранилось предание о том, что в 1458 г. король Арагона и Наварры Альфонс V страдал от тяжкой болезни и никакие лекарства ему уже не помогали. Но он взял «Историю Александра Македонского» и так увлекся чтением, что выздоровел. И король воскликнул: Vivat Curtius sospitator meus! «Да здравствует Курций, спаситель мой!» В 1470 г. в Венеции вышло первое печатное издание книги. Тогда же делались первые попытки дополнить утерянные части сведениями, почерпнутыми из сочинений других античных авторов.

Комментированное издание подготовил в 1519 г. знаменитый Эразм Роттердамский. К Курцию наконец-то пришла настоящая слава. М. Монтень называл его «самым знаменитым из историков Александра» и хвалил за красоту языка и живость изложения. «История Александра Македонского» была любимым чтением кардинала Ришелье при осаде Ларошели. Не случайно ему было посвящено французское издание книги 1639 г.

В XVI — XVII вв. появилось около ста изданий «Истории Александра Македонского». Курция сравнивали с Гомером, ибо он так же воспевал подвиги Александра Великого, как тот обессмертил Ахилла. Он считался одним из самых блистательных латинских авторов наряду с Титом Ливнем, а среди всех писателей античности соперничал по славе разве что с Плутархом. По мотивам «Истории Александра» сочинялись пьесы, имевшие шумный успех (преимущественно во Франции). Было нечто театральное уже в драматическом характере самого латинского текста. Читателям и зрителям той поры его дидактика не казалась искусственной, страсти преувеличенными, а риторический стиль напыщенным. Видимо, сама эстетика Курция оказалась близка барочному XVII в. Возможно, его мораль и политическое философствование также отвечали вкусам эпохи, когда складывался европейский абсолютизм.

Особый успех выпал на долю французского перевода Курция, выполненного Клодом Вожела. Первоклассный стилист и автор рассуждений о французском языке, он работал над ним тридцать лет — с 1620 по 1650 г. Опубликован был перевод лишь посмертно, в 1653 г., а затем выдержал более сорока изданий и в течение века оставался классическим образцом французской прозы. Эту книгу изучали в школах, она оказала влияние на несколько поколений французских писателей. Говорили, что перевод Вожела так же неподражаем, как сам Александр был непобедим. Старинные словари французского языка содержат цитаты из перевода Курция на каждой странице. Около 1700 г. Французская академия подготовила