— А нос, волосы, глаза? Что в ней было красивого? И почему странная?

— Честно, Вер, хорошо я помню только глаза. — Маша занялась сумбурным описанием глаз, которое отняло минут пятнадцать. — Короче, Вер, ну не знаю я, что тебе еще сказать, как ее описать. Что ни скажи, все будет неверно и мало. Но я бы и сейчас узнала ее из тысячи. А ведь столько лет прошло. Сколько тебе сейчас? Двадцать два? Ну вот видишь.

— Вижу. Сука она. Может, и красивая, но сука, и ничего больше.

— Ты можешь так говорить, — ехидно сказала Маша, — а у нас никто тогда не смог. Не посмел. Она не сука. Просто так сложились обстоятельства. Мало ли. Мы же ничего не знаем. Она не рассказывала. А расспрашивать неудобно было. Знаешь, она какая… К ней только на «вы» обращались. Хотя все сразу знали. Она сразу сказала. А все равно, — Маша уже начинала злиться, понимая, что не в силах все описать и объяснить, потому что многого не понимала сама.

— Да если бы она у нас в роддоме всех детей передушила, ее и тогда бы никто сукой бы не обозвал. Ну не знаю я, как тебе еще объяснить. Таких женщин в природе не водится. Одна на миллион. И она может себе все позволить, понимаешь, все! А, вот еще, — вспомнила Маша. — Ты не представляешь себе, какая сильная она была. Пока тебя рожала, даже не охнула. Да в жизни я такого не видела, а ведь кучу родов приняла, и у самой тогда уже ребенок был. Рожать-то больно, Верунь, ой как больно, ты еще не знаешь. А тут ни звука, ничего. Что за баба, не знаю.

— Хорошо, ну и черт с ней, пусть себе живет. Может, она сдохла давно, эта твоя красавица на миллион. Под машину попала или пришиб кто-нибудь за такую красоту. Черт с ней. Думаешь, побегу искать? Я ей не нужна, она мне тем более. — Верка злобно сопела. — А уж бабки, извини. Я Иуде бабки платить не буду.

— А я тебе еще не все сказала. И не такая уж я Иуда. Сейчас сама поймешь. С ней тогда парень был. Приезжал за ней, паспорт привозил, чтобы она отказ написала. Без паспорта отказаться нельзя, чтоб ты знала. А поступила она без документов. Не знаю, отец он твой или кто. Мы не спрашивали, он не говорил. Спросил только, кто родился, и все. Высокий такой парень, симпатичный, но ничего особенного. С ней, во всяком случае, не сравнить. Так вот. На эту парочку мне все и везло. Опять в мое дежурство появился года через три, вы как раз на новую квартиру переехали. Я не сразу его узнала. Он мне напомнил, у меня все поджилки затряслись. Думаю, проговорится кто-нибудь наверняка, если копать начнет, понимаешь. Наши все в курсе были. Слава богу, он только со мной поговорил и уехал. Но не просто уехал, адрес оставил. Правда, ее адрес я на всякий случай еще тогда списала с паспорта, но, скорее всего, она там не жила. Он про тебя спрашивал, дура, хотел узнать, где ты и что. Я ничего не сказала. Усыновили, кто — не знаю, увезли, адреса нет. Все по закону. Он попросил, вдруг если что узнаю, чтобы сообщила. Вер, все это время у меня просто камень на душе лежал. Смотрела на тебя, думала. В общем, так. Сейчас ухожу. Мне по делам надо. Вернусь через час. Ты мне отдаешь баксы, я тебе — фамилию и адрес. Нет — значит нет.

Дверь за Машей закрылась. Верка осталась сидеть на кухне, медленно переваривая происходящее. Черт, как в дурном мексиканском сериале. Серия первая. Вот оно, случилось. Ждала она давно чего-то такого, ждала. Ну а что это меняет? Нельзя сказать, чтобы Верка чувствовала себя ущербной, была сильно недовольна жизнью или роптала на судьбу. Жила, как все, даже лучше многих. Главное, свой угол и свобода. А теперь такое чувство, словно кто-то обокрал. В сознании замаячил наглый образ матери-кукушки. И тут пришла в голову одна мысль. Верка была довольно наблюдательна, характер Маши знала хорошо и что-то сейчас не могла припомнить, чтобы та хоть раз в жизни восхищалась какой-нибудь бабой. Мужиками — другое дело, всех своих кормильцев нахваливала неустанно, а вот теткам с высоты собственной недурной внешности раздавала примерно одинаковые характеристики — эта дура, эта шалава, эта грязнуля, и так далее. Интересно, чем мать ее так уела? Верка вздрогнула. Почему это она уже называет ее матерью?

Потянула из пачки четвертую сигарету, закурила. Попытаться найти? Зачем? Чтобы унижаться и все объяснять? Этот вариант был неприемлем. Чтобы обвинять? Крови она не жаждала. Шантажировать не умела и не хотела. Правда, опыт такой у нее был, но тогда она воевала за квартиру. Другого выхода не было. Остановилась на последнем варианте. ЧТОБЫ ПОСМОТРЕТЬ. Все это свалилось на голову неожиданно, обида и злость остались, но Маша добилась своего. Верку теперь любопытство разъедало, как кислота. Она медленно встала и, дымя сигаретой, полезла доставать баксы.

Любое общество представляет собой многослойный торт, украшенный сверху пышными розочками из крема и взбитыми сливками, а также прочими не менее вкусными вещами. И в нижних, и в верхних слоях есть свое тесто и своя начинка. Дураку понятно, что лучше. И если в торте слои разделены четко, то в обществе хоть и соприкасаются, но особенно смешиваться тоже не стремятся. В пределах своего слоя еще карабкаться можно, чтобы запустить зубы в желанную начинку, а вот перемещаться повыше уже дано далеко не всем. Ерунда это все, популярная, особенно в литературе, идея о том, что человек все может, если захочет, если будет трудиться упорно и настойчиво, и так далее и тому подобное. Конечно, процесс перемещения снизу вверх идет, но движет им скорее не упорный труд, а какие-то другие, не менее важные факторы. С другой стороны, пока долезешь до взбитых сливок, так употеешь и растратишь здоровье, что уже не понимаешь, зачем так карабкался. А тут и вездесущий инфаркт, глядишь, подстережет. Лежит потом несчастный, думает, зачем все это было, для кого?

Да как для кого? Для детей, конечно. Ведь именно они легко и без напряга пожинают плоды таких усилий папаши (или мамаши, что встречается реже). Они уже ощущают себя в верхнем, самом вкусном слое торта уверенно, наивно думая, что так и должно быть. Блажен тот, кто получил все сразу по праву рождения, избегая нервотрепки и унижений. Существует, конечно, и путь вниз, к горелой нижней корке, но об этом не хочется вспоминать. Легче всего и быстрее он совершается верхом на бутылке с зеленым змием. Но бывают и варианты, конечно.

Ирочке в этом смысле повезло. Родилась она хоть и не в столице, но в большом промышленном городе; отца вскоре после ее рождения назначили генеральным директором гигантского нефтеперерабатывающего завода. Это был, собственно говоря, не завод, а целый город. Бензиновая империя. И папа с ней как-то управлялся. А за это у него были всякие блага. У них, тоже соответственно. У Ирочки, мамы и брата. Андрей был на пять лет старше. Хороший, умный мальчик. И мама у Ирочки была очень милой женщиной, образованной в рамках имевшихся возможностей, жизнерадостной и веселой. Она была привлекательна, отец ее любил, а когда есть любовь и материальный достаток, то почему бы и не жить хорошо?

Отец был волевым человеком. Одного его взгляда на работе побаивались. Но грубостью и хамством, как все мелкие и крупные начальники, не отличался. Дома же оттаивал, глядя на жену и маленькую Ирочку, которую они хоть и поздновато, но решили родить. Жене тогда уже тридцать пять стукнуло, а раньше не получалось. С Андреем отец всегда был спокоен и строг.