— Здравствуйте, — сказал плотник, когда за ним с глухим стуком захлопнулась тяжелая дверь.

— Здравствуй, — ответил ему человек, причем ответил на том же языке — на карельском, ливвиковского диалекта.

Другой человек ничего не сказал: лежал и прикидывался мертвым.

Ну, а больше в келье никого не было.

— Проходи, присаживайся, — сказал первый человек, поднявшись на ноги — был он высокого роста с окладистой бородой, одетый во что-то, напоминающее церковную рясу, но изрядно уже поношенную и заштопанную в нескольких местах.

— Меня зовут Мика фон Зюдофф, — представился Мика.

— Да не может быть! — удивился бородач. — Я бы так тебя ни в жизнь не назвал.

— Ну, начальству виднее, — пожал плечами Мика и тут же полюбопытствовал. — А как бы ты меня назвал?

— Ну, я бы сказал что-то типа «Макеев Михаил Федорович», — ответил собеседник и протянул для рукопожатия руку.

— Вот это да! — восхитился парень. Не скрывая восторга, он энергично ответил на приветствие. — Это у меня что — на лбу написано? Откуда ты знаешь?

— Я, брат, многое знаю, — улыбнулся бородач. — Из того, что мне нужно знать. И еще больше не знаю из того, что хотелось бы знать.

Мика не отпускал руки странного человека и глядел на него, словно бы с вопросом. Так иногда собаки смотрят, когда им чего-то непонятно.

— Ах, да, — кивнул головой тот. — Игнатий. Можно — просто Игги.

— Поп? — спросил Мика.

Игги усмехнулся и еле заметно помотал головой из стороны в сторону.

— Когда-то послушником был, потом — монахом, затем — иеромонахом Игнатием, — ответил тот. — Теперь вот — просто Игги.

Мика осмотрелся вокруг и не заметил ничего, чтобы порадовало его взгляд. Две высокие, словно бы, монолитные скамьи под небольшим зарешеченным окошком. На одной лежит похожий на покойника парень. Каменные стены, каменный пол, сводчатый каменный потолок. Каменный мешок. Пара побитых оловянных кружек, миска с водой — кухня каменного мешка. А вот туалета каменного мешка, типа ведра с крышкой — нету.

Значит, выводят по нужде. Не арестантской нужде, конечно, а по нужде тех, кто с другой стороны этой массивной двери.

И еду они же приносят. В самом деле, должны же страдальцы что-то есть!

— Да, интерьер не радует изобилием уюта, — протянул Мика.

— Ну, зато зима кончилась, и вместе с ней морозы, — сказал Игги. — Жить можно.

— А это кто на лавке?

Бородач подошел к неподвижному телу и посмотрел на него взглядом, в котором отчетливо читалась жалость. Он положил свою ладонь тому на лоб и сказал:

— Это хороший человек. Плохо ему.

— Почему? — спросил Мика.

— Да ничто его особо в этой жизни уже не держит, но и смерть к нему пока подступиться не может никак. Хотя пытается.

Парень отметил про себя, что ни имени, ни фамилии бесчувственного человека Игги не назвал. Видать, действительно, не все в его возможностях.

— Я его поить пытаюсь, да кашицей из хлеба кормить, чтобы силы поддержать, — добавил бывший иеромонах. — Нельзя ему пока помирать.

В тот день их из камеры никуда не выводили. Впрочем, и никакой еды тоже не давали. Словно бы забыли об их существовании.

На самом деле вновь прибывшие вертухаи, доставившие несколько десятков арестантов, братались с теми красноармейцами, что уже были здесь. Пока у них в обычаях было только пить водку. Пока у них в обычаях не было глумиться над страдальцами-сидельцами. Этот навык приобретается сам по себе по мере обрушившегося скотства. Причем, что характерно — надзиратели и прочие сотрудники тюрьмы, не говоря уже о самом начальнике — делаются скотами гораздо быстрее, чем угодившие под их «надзор и опеку» несчастные заключенные. Таков уж закон природы, мать вашу. Вернее — матери вашей.

Только поздним утром следующего дня, когда Мика уже был готов лопнуть от одолевавших его позывов, дверь в их камеру открылась, впустила ядреный перегар, какой-то нечленораздельный лай и пренебрежительный жест рукой: «выходи, мол».

— Фашистыыы, фашистыы, - подвывал Мика, чудом дотерпевший до нужника.

Игги же держался с достоинством, хотя и ему пришлось несладко. А пока еще не пришедший в себя Антикайнен по причине приостановки у него многих жизненно важных функций организма и вовсе пренебрегал туалетом. Точнее, почти пренебрегал.

Сразу по возвращению в камеру напомнил о себе голод. Он завыл на два голоса двумя пустыми желудками.

— Нехорошо как-то, — заметил Мика. — Кормить нас должны, мы же не в состоянии сами себя обеспечивать продуктами.

— Не знаю, не знаю, — пожал плечами монах.

Однако обед все-таки состоялся: жидкий бурый суп, соленая подгнившая селедка, картофелина и кусок хлеба. Меню на одного человека. На всех — помятая фляга с водой.

Их было трое, но Тойво есть не мог, поэтому его порцию делили по-братски. Разве что хлеб оставляли, ну и немного картофеля. Игги в бурде из супа разминал хлеб, добавлял в него толику картошки, и получившуюся жидкость понемногу вливал в товарища по несчастью.

— Все польза ему будет, — говорил он. — Силы от этого не тают. Не особо прибывают, конечно, но и так хоть что-то.

Мика поначалу удивлялся: почему им дают какие-то помои? Их — что, специально делают?

Вообще, монах проявлял недюжинную смекалку и сноровку, будучи лишенным свободы. Он легко приспосабливался к любым условиям — во всяком случае, ни разу не возроптал и не пожаловался.

— И как это тебе удается? — спросил однажды парень. — Ну, будто тебе все нипочем. Господь терпел и нам велел?

Игги вместо ответа только пожал плечами и вздохнул.

В той далекой прошлой жизни, когда зловещий выстрел в Сараево скосил эрцгерцога Фердинанда, в разразившуюся Мировую войну угодил совсем молодой карельский парень. Родом он был из Александровской слободы, поэтому призыв в армию был культурный: повестка — проводы — полк Олонецких егерей — убытие к театру военных действий.

Глазом не успел моргнуть, а уже в Галиции. Уже нужно стрелять, уже нужно бежать, уже нужно окапываться. И снова — стрелять, бежать, окапываться. Разница только в том, в какую сторону совершать все эти телодвижения. Если к врагу — то наступление, если от врага — то, соответственно, отступление. Голова кругом пойдет.

Да еще вши, да еще сырость, да еще совершеннейше сволочное местное население.

Если генерал штаба Александр Андогский, составляя свои перспективы для войны в Афганистане писал, что «все население имеет ярко выраженную бандитскую наклонность», то про население Галиции можно было написать: «сволочи».

В