вязкое состояние меня погружают нарочно какими-то препаратами, которые блокируют острую фазу истерики и не позволяют мне начать рвать на себе волосы или просто выйти в окно и прекратить эти невыносимые страдания.

Иногда мне хочется потребовать, чтобы врачи перестали колоть мне успокоительные, чтобы позволили отдаться с головой своему горю и безысходности, но на это у меня просто нет сил.

Несколько раз приходил Данил. Он долго сидел рядом, пока я спала (об этом мне сообщила медсестра), но как только я просыпалась, требовала, чтобы он убирался. Я не могла его видеть, не могла простить.

И вот он снова тут.

Медленно поворачиваю голову, рассматривая мужа. Похудел, осунулся, небритый, щёки впали, глаза воспалённые, как будто не спал несколько суток.

Но в груди больше ничего не екает. Наоборот. От одного взгляда на него загорается жгучее чувство. Что это? Ненависть? Думаю, да.

– Юль, – садится он на край кровати. – Давай поговорим?

– О чём? – шепчу, безразлично отворачиваясь к окну.

– О тебе. Надо что-то поесть. Что ты хочешь?

– Умереть. Дай свой табельный, буду очень благодарна.

– Юль, – вздыхает он тяжело. – Юленька, – берёт за руку, но я выдёргиваю руку. – Я всё понимаю, но надо жить дальше. Я тебя люблю…

– Уверен? – цинично усмехаюсь.

Он непонимающе хмурится.

– Уверен. Конечно, уверен.

– А где же ты был тогда, когда был так нужен нам? М? – впиваюсь в него горящим взглядом.

– Юль, – опускает он воспалённые глаза. – Прости меня. Эта проклятая работа…

– А трахать баб входит в твою работу? – вяло усмехаюсь. – Может, это ты так свидетеля допрашивал, или тайное задание государства выполнял?

– О чём ты? – замирает он шокированно.

Хочется рассмеяться ему в лицо, но сил нет. Какие хорошие препоратики. Если бы не они, я бы ещё много чего сказала в глаза мужу. Может быть, даже бросилась на него…

А так… Сил хватает только на констатацию факта.

– Ты мне изменил.

– Это бред! – вскакивает он с кровати. – Ты что несёшь?

– Я сначала тоже так подумала. Конечно, бред. Мой же Даня не мог трахать на своём рабочем столе какую-то прошмандовку, пока его беременная жена ждала дома! Он не мог таскаться по клубам, пока мы тут умирали одни. Или мог? – жгу его взглядом.

– Юль, я понимаю, горе и всё такое, но… Ты что несёшь?

– Какое искреннее недоумение. Где мой телефон?

– У меня.

– Дай!

Достаёт из кармана мой аппарат, протягивает. Я дрожащей рукой разблокирую экран. Три процента зарядки. Как раз хватит. Грустно усмехаюсь, запуская видео, которое разбило нашу жизнь.

Начинаются охи-ахи…

Даня резко бледнеет, выхватывает телефон, смотрит на изображение, с отвращением кривясь.

– Юля…, я…, – начинает заикаться.

– Хватит, Даня. Это видео убило нашу дочь. Твоя измена её убила. И тебе с этим жить. Уходи, я не могу тебя видеть. Никогда.

Вижу, как он сжимает челюсти до хруста, желваки ходят ходуном, его глаза леденеют.

Разворачивается резко, выходит из палаты, а я остаюсь одна. Наедине со своей чёрной, беспросветной тоской.

И осознанием, что это всё правда. Он даже не стал отрицать.

Только, какая теперь разница? Ничего уже не исправить…

Глава 4.

Я продолжаю находиться в прострации, но постепенно выплываю из защитного дурмана.

Мне всё хуже. Теперь не спасает и сон…

Мне кажется, я схожу с ума. Я не могу принять правду. Вроде бы мозгами всё понимаю, но сердце кричит, что это какая-то чудовищная ошибка.

Я как кошка, потерявшая котят, хочу звать, кричать, искать мою малышку, но направление мне неизвестно.

А самое страшное, что я продолжаю находиться в проклятом роддоме, где вокруг полно счастливых мамочек. Иногда до меня доносится плач младенцев, мне кажется, что это кричит моя крошка.

Её крик я теперь слышу и во сне. Там я брожу по лабиринту тёмных коридоров, отовсюду до меня доносится плач ребёнка, я мечусь из стороны в сторону, но кроме ледяной пустоты ничего не нахожу…

А потом просыпаюсь в холодном поту и до утра горько плачу в подушку, сцепив зубы, чтобы не разбудить своим воем половину больницы.

Меня определили в отдельную палату, но это не спасает. Всё равно долетают звуки, они сводят с ума.

А ещё, мне прописали процедуры, на которые приходится выходить в общий коридор и ждать свою очередь в компании счастливых мамаш. Они все шарахаются от меня, как от привидения, но это не мешает им бросать на меня сочувствующие взгляды, а потом шёпотом обсуждать своих карапузов, вес, рост, колики. Счастливо смеяться, рассказывая, какие чувства испытали, впервые взяв своих крошек на руки, реакцию мужей, родственников, как тяжело рожали и прочее, о чём ещё недавно отчаянно мечтала я сама.

Но мне ничего из этого не суждено было пережить. Не было мучительных родов, меня почти сразу в ту злополучную ночь увезли в операционную, погрузили под общий наркоз, а дальше…

Дальше я проснулась в своём персональном аду. Сейчас кажется, что от меня просто отрезали самый важный жизненно необходимый орган, который давал силы функционировать всему организму. Я с ненавистью смотрю на свой, теперь уже пустой живот. Как будто душу из меня вынули и оставили подыхать ослабленное тело. Не знаю, как я буду жить с этой дырой в груди, размером со вселенную, но прямо сейчас мне хочется, наконец, выйти из этой пыточной, под названием роддом. Я хочу домой, там я смогу забиться в угол и рыдать сутки напролёт. Никто не будет мешать, тыкать в меня иголками и рассказывать, что так нельзя, давать советы, обжигать сочувствующими взглядами.

Только поэтому и хожу на чёртовы процедуры, чтобы скорее вырваться на волю.

Стою тенью у стены, подальше от всех, но до меня всё равно долетает разговор. Одна из молоденьких мамашек, сокрушается, что у неё не приходит молоко. Горько усмехаюсь. А меня снова вселенная наказала. Грудь ноет и распирает от приливов никому теперь ненужной питательной жидкости.

От этого хочется выть бездомной собакой и бросаться на стены. Но я знаю, что последует потом. Меня снова посадят на препараты, от которых я превращусь в овощ, и не буду ничего соображать.

А я не хочу так. Мне нужно это всё прожить. Достаточно того, что я даже не знаю, где и как похоронили мою малышку.

Оказывается, пока я лежала