Исполненный волнения и радости, я собирался уже выйти из комнаты, как вдруг свежий и сильный порыв ветра попал в каминную трубу. Клубы копоти обрушились на мою отвергнутую рукопись, которая так и лежала забытая на полу – там, где я бросил ее в отчаянии. Я торопливо поднял ее и принялся стряхивать мерзкую сажу, гадая при этом, какой окажется теперь судьба моего сочинения? Теперь, когда я мог себе позволить не только издать его сам, но и обеспечить рекламой, да не просто разрекламировать, а вызвать к нему интерес с помощью тех хитроумных способов, которые имеют конечным результатом то, что в издательских кругах именуют «фурором»! Я улыбался при мысли, как отомщу всем тем, кто пренебрегал мной и моим трудом. О, как они теперь будут посрамлены! Как начнут пресмыкаться у моих ног, словно побитые псы, как будут скулить, как бесстыдно льстить! Все жестокосердные склонятся предо мной! Я был уверен в этом, и хотя деньги побеждают и не всегда, но они терпят неудачу, только если не направляются умом. Совместными усилиями разум и капитал способны перевернуть мир. Ведь это часто удается и одному только уму, без денег, а такое серьезное и доказанное обстоятельство следует принимать во внимание тем, у кого нет ума!

Занятый своими честолюбивыми устремлениями, я тем не менее то и дело улавливал теперь уже дикие звуки скрипки соседа: ноты, похожие на всхлипывания от боли, которые сменял беспечный женский смех. Вдруг я вспомнил, что еще не открыл третье письмо, увенчанное ало-золотой коронкой. Оно так и лежало, забытое на столе. Я взял его и, чувствуя едва ли не в самих пальцах какую-то странную неохоту, стал неспешно вскрывать плотный конверт. Достав оттуда не менее плотный лист писчей бумаги (также украшенный коронкой), я прочитал следующие строки, написанные превосходным – разборчивым, мелким и выразительным – почерком:

ДОРОГОЙ СЭР,

я имею на руках рекомендательное письмо от вашего бывшего соученика по университету мистера Джона Каррингтона, проживающего ныне в Мельбурне, который был столь любезен, что предоставил мне возможность познакомиться с человеком, наделенным, насколько мне известно, исключительным литературным даром. Я зайду к Вам сегодня вечером между восемью и девятью часами. Надеюсь застать Вас дома и незанятым. Прилагаю свою карточку и адрес, по которому я проживаю в настоящий момент.

Остаюсь искренне преданным Вам,

Лусио Риманес.

Визитная карточка выпала из конверта на стол, когда я закончил читать письмо. На ней была маленькая, изящно выгравированная коронка и надпись:

КНЯЗЬ ЛУСИО РИМАНЕС

Ниже был небрежно нацарапан карандашом адрес в «Гранд-отеле».

Я перечитал послание еще раз. Оно было написано достаточно просто, ясно и вежливо. В нем не было ничего примечательного, ничего особенного, и все же оно показалось мне весьма многозначительным – непонятно почему. Характерный смелый почерк странным образом задерживал мой взгляд, и казалось, что человек, написавший это письмо, должен мне понравиться. А ветер тем временем ревел и соседская скрипка завывала, словно мятущийся дух какого-то погибшего в мучениях забытого музыканта!

Сознание мое помутилось, сердце упало. Капли дождя снаружи звучали, как крадущиеся шаги некоего шпиона, следившего за всеми моими движениями. Я сделался раздражительным и нервным. Предчувствие зла отчего-то омрачило светлый праздник внезапного счастья. Но тут я испытал прилив стыда – за то, что этот иностранный князь, если он действительно являлся таковым, да еще и несметный богач придет навестить меня – меня, теперь уже миллионера! – в столь убогом жилище. Еще даже не вступив во владение своим состоянием, я оказался охвачен жалким мещанским желанием притвориться, что никогда не был действительно беден, а только испытывал временные финансовые трудности! Если бы у меня имелся в кармане хотя бы шестипенсовик (а у меня его не было), я послал бы телеграмму своему будущему посетителю с просьбой отложить визит.

– Но в любом случае, – произнес я вслух, обращаясь к пустой комнате и отголоскам бури, – не следует встречаться с ним сегодня вечером. Я уйду, не оставив записки, а если он явится, пусть подумает, что я еще не получил его письма. Договорюсь о встрече, когда устроюсь получше и оденусь в соответствии со своим новым положением. Впрочем, нет ничего легче, чем держаться подальше от этого так называемого благодетеля.

Не успел я закончить свою речь, как мерцавшая лампа, зловеще вспыхнув, погасла, и я остался в кромешной тьме. Я издал вопль – отнюдь не благоговейный – и принялся разыскивать спички или, если они не обнаружатся, шляпу и пальто. Эти досадные и бесплодные поиски все еще продолжались, когда послышался стук копыт приближающихся галопом лошадей. Затем этот звук оборвался: кони остановились под моим окном. Окруженный мраком, я замер и прислушался. Внизу засуетились: слышался нервно-учтивый говорок моей хозяйки, который смешивался с мягкими переливами низкого мужского голоса. Но вот на лестничной площадке перед моей дверью послышались твердые и ровные шаги.

– Что за дьявольщина! – досадливо пробормотал я. – Прямо как моя своенравная удача! Сюда идет тот самый человек, от которого я хотел ускользнуть!

III

Дверь отворилась, и в окружающей меня мгле я различил силуэт стоявшего на пороге гостя. Я хорошо помню замечательное впечатление, которое произвели на меня тогда одни только очертания едва видимой фигуры. С первого взгляда меня так заворожила величественность его роста и осанки, что я не мог оторвать от него глаз и почти не слышал слов квартирной хозяйки:

– Этот джентльмен желает вас видеть, сэр!

Впрочем, она тут же сбилась и что-то смущенно пробормотала, увидев, что комната моя совершенно темна.

– Ах, Боже мой! Должно быть, керосин весь вышел! – воскликнула она, а затем, обратившись к господину, которого сопровождала, добавила: – Боюсь, мистера Темпеста все-таки нет дома, сэр, хотя я точно видела его около получаса назад. Если вы не против подождать здесь минутку, я принесу лампу и посмотрю, не оставил ли он записку на столе.

Она поспешно вышла. Я понимал, что пора что-то сказать, но странный и необъяснимый каприз заставлял меня молчать. Отчего-то мне совсем не хотелось объявлять о своем присутствии. Тогда высокий незнакомец шагнул вперед, и звучный голос не без насмешки окликнул меня по имени:

– Джеффри Темпест, вы здесь?

Почему я не ответил? Странное противоестественное упрямство связало мне язык, и я молчал, спрятавшись во мраке своей жалкой писательской норы. Меж тем величественная фигура приблизилась и, казалось, совсем затмила меня. Голос снова позвал:

– Джеффри Темпест,