III

В ночь случилось то, о чем говорил хуторской пророк и землемер Лазарь Моисеевич. Неуместимые в искусственном озере воды переплеснулись через край дамбы и, выбрав в теле насыпи промоину, устремились грязным потоком на луговину. Затем — в сады и огороды жителей.

Хутор, угнетаемый беспросветным ливнем и подмываемый прорвавшейся из водохранилища массой, все-таки очнулся от гипнотического состояния. Люди, пренебрегая безопасностью, пытались спасти нажитое. Кто-то заводил машины, кто-то выгонял бестолковую скотину на улицу, а кто-то отвязывал ополоумевших собак. Селяне, пихавшие тачки со скарбом и гнавшие беспомощную животину, потянулись к Максимовскому взгорку — самому высокому и безопасному месту в окрестностях. Катерина, успевшая привести сюда свою худосочную коровенку, привязала ее к тутовнику. Начала было возмущаться: люди и скот безвозвратно топтали саманы. Ошарашенные стихией и озлобленные убытками колхозаны выматерили Катерину, а затем надавали тычков в бока и живот. Женщина выла от обиды, боли и тревоги. Кричала сквозь хлесткий поток, сумасшедший гвалт хуторян и надрывный ор скота:

— Николаша, где ты, сынок? Максим, иди сюда, сын пропал!.. Что вы делаете, изверги?

Николашки и Максима не было, а люди, привязав к единственной тутовине и опалубке скотину, вновь бежали к своим домам. На дороге из последних сил завывали машины, а иные легковушки бледнели безжизненными поплавками на обочине, напрочь застряв в клейком суглинке. Хутор погружался в пучину. Вода в некоторых местах поднялась выше фундаментов домов. Внутриутробно булькая, захлебнулись почти все подвалы.

Николашку ливень застиг в Евфратовском саду — на высокой груше. Бестолковый, он залез на дерево, чтобы увидеть волоокую Шахерезаду. Но дождь выгнал всех обитателей Евфратовского жилища на улицу. Завороженный суетой во дворе желтоглазого лукавца Николашка среди всеисходящего шума и тревожных разговоров услышал-таки голос юной смуглянки. Безрассудно соскользнув с высоченной груши, не ощущая болючих ссадин и озноба во всем своем мальчишеском теле, он пробрался через соседский заброшенный двор прямо к Евфратовскому забору и прильнул к щели: в чересполосице дождевых струй и мечущихся лучей фонарей он все-таки увидел волоокую, ее изящный силуэтик. В застуженной и бесчувственной груди Николашки бешено заколотилось сердце.

— Эй, чего стоишь? Быстрее пошли, Евфрат хорошо заплатит! — возле парнишки вырос детина с бесчеловечной челюстью. — Давай, давай, мужики! — это он уже подгонял человек пять-шесть колхозанов.

Николашка с хуторскими мужиками и Евфратовскими бичами стал по шаткому настилу грузить из амбара в машину зерно. Мешки были неподъемными, и парень таскал их в крытый КамАЗ на пару с бледнолицым бичом. Бесчеловечная челюсть, подгоняя работяг, на ходу давал им по стакану самопальной водки без закуси.

— Потом Евфрат еще и бабками доплатит! Давай быстрее, вода сейчас в амбар пойдет! — кричал он.

Грязные жидкие пучки света от камазовского фароискателя выхватывали в пропыленном амбаре фигурки нескольких женщин, насыпавших ведрами пшеницу в мешки. Среди них Николашка заметил волоокую смуглянку. Окаменевшее личико, серое от пыли и гадостного света, показалось ему даже некрасивым. Точнее, не таким красивым, как давеча. Это парнишку вроде обрадовало — у него как бы появился шанс. «А то слишком красивая — тоже нехорошо, — размышлял Николашка, — вообще не обратит внимания».

— Эй, пацан, на, вмажь! — Бесчеловечная челюсть сунул ему водяру.

Николашка, ощутив себя равным среди взрослых мужиков, залпом выглушил граненый стакан самопалки. Подавил позыв к рвоте и, гонимый ритмом работы и окриками Бесчеловечной челюсти, вновь схватился за свинцовый мешок. Бледнолицый бич, дожидавшийся своего напарника, дал ему горсть пшеницы:

— На, загрызи, а то свалишься под машину.

Зерно скользило во рту, непослушный язык едва ворочал массу. Николашка ощущал свое тело потусторонним. Неподъемные мешки вываливались из рук. КамАЗ, однако, успели загрузить до того, как через порог амбара внутрь хлынула вода. Бледнолицый бич и Николашка остались в кузове машины: надо было везти зерно за Невольку — на «территорию вольности», там у Евфрата в дальнем селении есть еще один дом. В кабину к Бесчеловечной челюсти, который сел за руль, забралась волоокая смуглянка. Об этом Николашка мог только мечтать. Оказывается, мечты сбываются — они едут в одной машине.

По затопленной дороге в предрассветной зябкости сквозь исходящий дождь навстречу КамАЗу фыркал самосвал. Машины, продвигаясь почти на ощупь, цепляясь за твердь дороги, едва разошлись. Николашка, примостившийся на мешках у заднего борта, узнал проезжавший мимо автомобиль с бетонорастворного узла. Он не сомневался: за рулем отец. Больше никто не мог ночью взять с работы самосвал. Парень даже порадовался, что вот таким образом уехал из хутора. Пусть теперь пахан поищет его, пусть подумает, что сын утонул. Пусть! А то как колотить ни за что ни про что, так горазд. Про мать он, пьяненький, запамятовал.

Максимыч подъехал к времянке, где они квартировали, застав там метавшуюся в поисках сына Катерину и собравшуюся умирать на подмокшей постели бабу Фросю. К утру, когда паника улеглась и окончательно прекратился дождь, колхозный гидротехник сообразил, что надо открыть все шлюзы на отводном канале. Вода хлынула на виноградники и перестала прибывать на хуторе. Скот, частью привязанный на Максимовской застройке, частью разбредшийся по округе, орал как резаный. Вся птица на хуторе оказалась водоплавающей, куры — понятно, в каком виде.

Николашку искали недолго. Нелька-депутатша вызнала у мужиков, которые грузили ночью зерно у желтоглазого, что парнишка с бледнолицым бичом уехал за Невольку, в дальнее селение, где находится другой Евфратовский дом. Катерина с Максимычем немного успокоились. Но на всякий случай участковому, чуть ли не впервые за последнее время появившемуся на хуторе, сообщили. Тот обещал принять меры. Максимычу в это не очень верилось, к тому же представитель власти вдруг заинтересовался, негодяй, «откуда дровишки», в смысле, фундамент на какие шиши заливал. В какой день придумал допросы разводить?! С бумажками, однако, у Максимыча поверхностно было все в порядке.

Хуторяне целый день сушили пожитки, сгоняли разбредшийся скот, вычерпывали из подвалов разорительную воду. К вечеру в селение приехал один большой и гневливый начальник в сопровождении костюмированной челяди. Он костерил, употребляя народные выражения, бездарных гидростроителей и бывшую власть. Обещал прислать бульдозер, чтобы снова нагорнуть дамбу. «Но для ее укрепления железобетона нет, — предупредил он. — И вообще, нужно выходить из положения самим, а не быть иждивенцами».

Хутор некоторое время смахивал на мокрую курицу. Однако ж, подсохнув на солнышке, «пернатый» встрепенулся и стал многоголосо завидовать Максимычу: недосягаемой для стихии осталась лишь его застройка. Баба Фрося, собравшаяся в наводненную ночь помирать, на сей раз решилась на это всерьез. И грозилась вот-вот отойти в мир иной. Катерину это немного отвлекло от дум о сыне. Она несколько дней металась между помиравшей бабой Фросей и застуженными колхозными телятами, кашлявшими, как дети. Какую-то скотину пришлось дорезать, что-то свезти на скотомогильник, который был размыт и мистически зиял допотопными черепами.