Максимыч пристально всматривался в оловянный слиток водохранилища, зыбко оправленного глиняной насыпью. А ведь правду, пожалуй, говорил холстомер Моисеевич, что хутор может затопить, подумалось снова. Максимыч сам давеча видел, что единокровные роднички просачиваются в нескольких местах у подножья дамбы. Они стекали безобидными прожилками на луговину и растворялись там. Однако колхозаны, не любившие делиться друг с другом трудностями-напастями, все ж пробалтывались, что в подвалах у иных вода выступает по щиколотку.

Катерина, обескураженная и подавленная, долго гладила своего обиженного пацанчика и жалостливо думала о нем. Саднящая боль в теле не заглушала надрыва в душе. Горевалось и плакалось Катерине не о своей женской доле. Она лишь настойчивее хотела состариться. Может быть, впервые зашлось у нее до онемения сердце за сына. Сегодня вдруг обнажилась какая-то неестественная сиротливость Николашки — при обоих-то живых родителях, вроде бы и не самых пропащих. Рос Николашка кротким, тихого нрава, как постная, в тени придорожной лесополосы, трава, впитывающая столбовую пыль большака. Отец его то зерно на колхозном току неудачно берег от гниения, то качал в самодеятельных профкомах права, то теперь вот рьяно руководит бетонорастворным процессом. Катерина же, занузданная колхозной лямкой, с утра до ночи — с бруцеллезными телятами. Все бесплодно мечтала о собственном доме.

Но и трава сквозь мучнистую пыль и выхлопные газы растет при дороге, а ребенок, пусть и с затененным сознанием, и подавно будет. Николашка, живший на безродной половине хутора, учился, естественно, в классе «Б» (для «баранов» — по школьной классификации). Слабехонько, с постоянной угрозой остаться на второй год, осваивал школьную программу. Учителя снисходительно ставили ему бледные троечки и дотянули-таки до девятого класса. Свез Николашка стыдобные документишки в райцентровское ПТУ. Определили его там учиться плотником — в той группе недобор. А куда еще такого? Николашке же все равно, лишь бы быстрей с этого колхозанского хутора. Даже если райцентровские пацаны будут поколачивать, чего боится его мамка, — он к боли притерпелся. Мать вот Николашку вдруг начала жалеть, а ему родительницу как бы и не жалко. То есть жалко, но он стеснялся, что у него такая матушка, да и пахан. Парнишка стыдился бедноты, несуразности. Да и зовут его как-то по-пришибленному — Николашка. Колька бы лучше или Колян, как у всех нормальных. Он напрягся и дернулся из-под жалостливой материнской ладони.

— Ты куда, Николаша? — встрепенулась мать.

Сын невнятно огрызнулся, подавляя подкативший к горлу ком. Постыдные слезы, однако, брызнули в сумрачный вечер.

— Ты чего, Николаша? — не унималась Катерина.

— Да в хату я, в хату… Телик смотреть, — и направился во времянку.

Его встретила согбенная, опиравшаяся на две клюки баба Фрося. За долгие годы все как-то подзабыли, что семья Максимыча — просто ее квартиранты. Да и сама старушка принимала Николашку за внука, а Катерина, считалось, присматривала за ней. Однако ж присматривала за всем несуразным семейством скорее баба Фрося. Переживала, как за родных, хотя всю дорогу бурчала. Вот и сейчас заунывно пробубнила вслед Николашке мертвоязычную молитву. Катерина хотела было пойти за сыном во времянку, да решила не тревожить пацана. Хотя какой пацан — уже парубок, как говорила баба Фрося. Половина парня, значит. Парубок между тем выбрался через игрушечно-маленькую заднюю дверь времянки в сад.

Катерина, гонимая невидимым поводырем, вышла со двора. Недоуменные, подслеповатые в вечерних сумерках окна их хатенки проследили за нею до поворота на взгорок. Окрестности напитывались летними сумерками и как будто растворялись в темноте безвозвратно. Катерина поднялась к своей застройке. Под гору метнулись две тени, гулко бросив сырую доску, как оказалось, только что отодранную от опалубки. Колхозаны, шибкие хозяева, уже раскурочили ее с одной стороны. Катерина мало удивилась: воруют на хуторе все подряд. Фундамент был еще слишком рыхлый, но не развалился, лишь углы, насколько это было видно в сумерках, кое-где пообрушились. Хуже было с саманом — глинобитным кирпичом, который нынче Катерина делала с бичами. Кто-то старательно прошелся по крайнему ряду.

— Сволочи, растоптали, — почти без злобы произнесла женщина в вибрирующую темноту.

Она попыталась сформировать руками свежераздавленные саманы, но отказалась от этой затеи. Слишком усердно чья-то вовсе не детская нога потоптала самодельный кирпич. Завтра с утра надо будет взять станок да переделать заново. Хоть бы дождя не было — женщина с тревогой посмотрела на безрадостно-низкое небо.

В это время Николашка вынырнул из помраченного сада бабы Фроси. Гонимый тайным желанием увидеть волоокую смуглянку — дочь Евфрата, он пошел в сторону бывшего Лазаревского дома. Сегодня днем, когда Евфрат привозил бичей на Максимовскую застройку делать саман и сердито давал тем какие-то распоряжения, за ним прибежала его дочка. Она что-то говорила желтоглазому на своем узорчато-мелодичном наречии, тот стоял с непроницаемым лицом. Николаша, месивший глину вместе с бичами, даже приостановился, исподволь разглядывая юную Шахерезаду. Так он сразу назвал ее для себя. Волоокая красавица лишь повела в его сторону взглядом и потупила зеленые глаза.

— Э-э-э, парниша, — толкнул Николашку бледнолицый бич, — не напрягайся и зенки не ломай. Если Евфрат что-то заподозрит, ноги вырвет и глаза выколупает, — тихо, но отчетливо сказал он подростку.

— А я ничего, — застуканный врасплох, начал оправдываться Николашка.

— Ну-ну… — туберкулезно прохрипел бледнолицый и тяжело побрел по месиву.

У Николашки сегодня выдался трудный день. Губительно уставший после самана, он был еще и поколочен отцом. За что?.. А потом еще душу подростка, невместимую во впалой груди, разбередила мать. И предупреждение бича о выколупанных глазах и оторванных ногах тревожно угнездилось в его сознании. Но Николашка все равно сейчас шел к волоокой Шахерезаде, не зная, однако, как он ее увидит. И увидит ли вообще. Околичная тропа едва различалась под неверными шагами. Над Николашкиной головой ластоногие звезды пробирались сквозь бурые водоросли облаков. Месяц ущербом указывал на новолуние.

Максимыч ту ночь провел в затхлой бытовке на работе. Ворочавшийся сигаретный дым вместе с сивушным духом самопальной водки колыхал на окнах — вместо шторок — прогорклые газеты и прятал выступы разбойных мыслей Максимыча. Фальшивомонетный звон первых капель дождя прокатился по жестяной крыше бытовки и вырвал его из угарного сна. Щелястая дверь уже пропускала внутрь помещения упругие струйки, замысловато растекавшиеся по полу. Враз потух дежурный фонарь за окном бытовки, и все погрузилось в хлюпкий мрак. Воистину разверзлись хляби небесные.

У Максимыча пропало первоначальное желание приоткрыть дверь и посмотреть на улицу. Однако через некоторое время вода уже струилась множественными потеками сквозь стыки ненадежной крыши. Трудно было найти место, где не лило за шиворот. Максимыч накинул на себя какие-то лохмотья и забрался на зыбкий обеденный стол. Бурливая какофония рассерчавшей природы длилась, казалось, вечность.