— Ну, посмотреть-то можно, — пробурчал я. Я не знал, верить ли крысу, но если его рассказ — правда, то всё, конечно, очень хорошо. Да и любопытно мне было, ничего не скажешь.

Крыс помчался вперёд, мы с Мортимером едва поспевали за ним. Пробежали мимо мастерских и фабрик, миновали большую школу, куда ходили дети, которым не нужно было работать, как взрослым. Потом повернули и пробежали мимо больницы, сумасшедшего дома и мертвецкой. Вот и кладбище.

Сюда мощёная дорога уже не доходила. Голая земля была присыпана тонкими, как кружево, прошлогодними листьями. На кладбище не было ни души. Начинало темнеть; каштаны тянули к небу острые ветви, словно желая схватить сумерки и подтащить их поближе, ускорив смену дня и ночи, хода времени, торопя тепло, чтобы побыстрее раскрылись листья. Мы пошли дальше, через северную пашню. В потёмках легко было запнуться о борозды в земле. В чьих-то далёких дворах жёлтыми квадратиками зажигались окна.

— Ну вот и пришли, — выдохнул Чернокрыс и остановился.

При виде дыры в земле меня проняла дрожь.

— Она же маленькая!

— Естественно, — согласился крыс. — Я вырыл узкий лаз с умыслом.

— С каким ещё умыслом?

— Когда я начал рыть, мне пришло в голову, что там, где есть дети, с большой вероятностью есть ещё и взрослые. Женщины, мужчины. И мои подозрения не беспочвенны, не так ли?

— Ну да, верно, — промямлил я.

— Мм! А женщины и мужчины мне в моём лазе совершенно не нужны.

— Почему это? — спросил я.

— Кто их знает, вдруг они окажутся опасными злодеями. — Крыс зажмурился.

— Это верно, — согласился я, потому что тут крыс был прав. Но меня всё-таки пугало, что дыра такая тесная.

— Предлагаю поторопиться, — пискнул Чернокрыс. — Барсучиха как раз готовит ужин. Если фазанье жаркое остынет, оно станет жестковатым.

Я помотал головой и сказал:

— Не пойду. Боюсь.

У крыса в глазах появилось смятение.

— Ну а ты, малыш? — Он посмотрел на Мортимера. — Что ты скажешь, мой юный друг?

— Ни он, ни я в эту дыру не полезем, — сказал я. — Нам пора домой. Пошли, Мортимер.

Я потянул Мортимера за собой через ухабистую пашню. Он шёл неохотно, несколько раз обернулся и чуть не упал.

— Может, хоть попробуем? — сказал он. — Может, лаз только в начале такой тесный?

— Мы и так задержались. Глупо было вообще сюда бежать.

Вскоре нас догнал крыс.

— Зачем такая спешка? — запищал он. — Заверяю вас, бояться совершенно нечего. Я поползу за вами и, если вы застрянете, подтолкну.

— Отвяжись! — Я вдруг понял, что не верю ни единому слову этой твари, в ней было что-то угодливое и лживое. — Отвяжись, а то я тебе хвост надеру!

Крыс живо попятился.

— Н-ну что ж, я не настаиваю. Если вам моё предложение не подходит, я могу обратиться к кому-нибудь ещё. Полагаю, — он огляделся, — я вернусь сюда, когда рассветёт. Если я верно проинформирован, дети с наступлением вечера отправляются в кровать. Прощайте, мальчики. Жаль, но… таково ваше решение.

Крыс повернулся и убежал. Возле дыры в земле он остановился, в последний раз бросил на нас грустный взгляд, юркнул в лаз и исчез.

Мы перепрыгнули канаву, вернулись на дорогу и торопливо зашагали через кладбище. Я видел, как светятся на краю больничного двора белёные стены мертвецкой. Потом мы миновали школу и мастерские. На мосту уже побывал фонарщик. При виде язычков пламени сердце у меня забилось медленнее. Но Мортимер явно загрустил. Я остановился в слабом свете фонаря и взял его за руку.

— Этот крыс хотел нас обмануть. Ты же сам понимаешь.

— Откуда тебе знать?

— В конце лаза нет никаких зелёных лугов и никакой королевы. Крыс хотел заманить нас в ловушку и погубить.

— Зачем?

Я не ответил, потому что сам не знал зачем. Мне хотелось стереть из памяти и крыса, и его речи, никогда больше о нём не думать.

— А теперь бегом, — сказал я. — Монетка у тебя?

Мортимер сунул руку в карман и наморщил лоб:

— Нет.

Когда я услышал «нет», то чуть не задохнулся. Сердце словно задёргалось на привязи, а холодный пот пронзил кожу тысячью булавок.

— Мортимер, если ты потерял деньги… Тюра меня до полусмерти прибьёт. Ну пожалуйста, скажи, что монета у тебя.

Мортимер поглубже порылся в кармане и вдруг просиял:

— Вот она! Застряла в подкладке.

Мортимер вытащил руку, но вместе с монетой выворотил наизнанку весь карман. Монетка описала в воздухе дугу, со звоном приземлилась на булыжники и покатилась. Я бросился было за ней, но сразу понял, что не успею, понял, какая катастрофа сейчас произойдёт. Когда она перекатилась через край и упала в воду, я лишь коротко, отчаянно простонал и с размаху лёг на перила. Там, где канула монета, расходились по воде маленькие круги.

— Вот и всё, Мортимер, — прошептал я.

Стоглазая палка

Сейчас я поднимусь по двум лестницам и войду в нашу комнату, думал я, стоя в подъезде. Кругом темнота — в мастерской хотя бы были керосинки на потолке. Я поднимусь по двум лестницам, открою дверь и сразу же всё скажу. Тюра возьмёт палку, побьёт меня, а потом всё кончится. Потом мы с Мортимером ляжем, и я, может, буду плакать, потому что палка бьёт больно, но я буду плакать и от радости, потому что худшее позади. Утром, когда я проснусь, спина у меня будет в синяках. Я встану, и будет больно, но я обрадуюсь этим синякам. Потому что синяки означают, что худшее позади.

Всю дорогу до дома Мортимер молчал, а у дверей посмотрел на меня блестящими от страха глазами. И сказал — он, который почти никогда ни за что не просил прощения:

— Прости меня, Самуэль.

— Ты не виноват, — ответил я. — Всё вышло случайно. Пошли.

И я поднялся на второй этаж, в нашу комнату. Мортимер шёл следом. На первом этаже я услышал, как ссорятся соседи; где-то наверху кричали дети. Во дворе кто-то пел. Когда мы поднялись на второй этаж, я сразу открыл дверь.

Тюра с мокрыми от пота волосами лежала в кровати. Пламя вовсю горело в лампе, хотя это и было расточительством. В комнате стоял сильный запах, но пахло не полиролью. Запотевшее окошко плакало. Тюра подняла голову, и лицо у неё перекосилось от злости.

— Явились, — проскрежетала она. — Где вас носило?

— Мы потеряли деньги, — ответил я, потому что уже решил, что именно так и сделаю. Скажу сразу, чтобы всё побыстрее кончилось.

Тюра уставилась на меня. Понять, о чём она думает, было невозможно. Наконец она спросила:

— Что-что вы сделали?

— Потеряли