до той степени осознанности, когда мы перестали ставить наши собственные верования выше суеверий наших соседей. Необходимо было признать, что общественные институты, имеющие под собой одну основу, скажем, сверхъестественную, следует рассматривать совокупно, не отделяя наши собственные от всех остальных.

В первой половине XIX века этот, казалось бы, простейший постулат антропологии не приходил в голову даже самому просвещенному представителю западной цивилизации. На протяжении всей истории отстоять свою исключительность было для человека делом чести. Во времена Коперника стремление доказать собственное превосходство было таким всеобъемлющим, что оно охватило саму нашу планету: в XIV веке рьяно отрицали, что она подчинена законам Солнечной системы. Ко времени Дарвина, отдав Солнечную систему врагу, человек направил все имевшееся в его распоряжении оружие на защиту исключительности его души – непостижимого дара Божьего, который опровергал происхождение человека из царства животных. Теория эволюции унизила саму идею исключительности человека, и вокруг нее поднялась настоящая шумиха. Людей ничто не могло вразумить – ни отсутствие весомых аргументов, ни спорное происхождение этой самой «души», ни тот факт, что общество XIX столетия даже не пыталось отстоять свое общество с любого рода чужаками.

Оба сражения по праву можно считать выигранными; по крайней мере, победа ждет нас если не сейчас, то в ближайшем будущем. Однако боевые действия развернулись на другом фронте. Теперь мы вполне признаем, что вращение Земли вокруг Солнца или происхождение человека от животных едва ли как-то обесценивает человеческие достижения. Раз из мириад солнечных систем лишь мы населяем одну случайную планету, слава наша тем прочнее. И если все разнородные человеческие расы связаны между собой происхождением от общего животного предка, явственнее становятся фактические различия между нами, а исключительность общественных институтов особенно примечательной. Однако лишь наши достижения и наши институты исключительны для нашей культуры; они совсем иного порядка, чем достижения и общественные институты низших рас, оттого их нужно оберегать любой ценой. Поэтому сегодня, независимо от того, связано ли это с империализмом, или расовыми предрассудками, или сравнением христианства и язычества, мы по-прежнему озабочены вопросом исключительности, но не институтов всего человечества в целом, которые и так никого никогда не волновали, а наших собственных институтов и достижений, нашей собственной цивилизации.

Благодаря удачному стечению исторических обстоятельств западная цивилизация распространилась шире, чем любая известная поныне иная. Она стала нормой, стандартом едва ли не на всем земном шаре, и нам не осталось ничего, кроме как принять веру в единообразие человеческого поведения, которого при любых других обстоятельствах не сложилось бы. Даже самые примитивные народы порой гораздо лучше нас осознают роль культурных особенностей, и это неспроста. Они напрямую ощутили на себе воздействие разных культур. Они видели, как их религия, их хозяйственный строй, их брачные законы отступают перед лицом традиций белого человека. Они отбросили в сторону одно и приняли другое, порой даже неосознанно, однако им было очевидно, что у жизненного уклада существуют различные варианты. Порой они приписывают основные черты белого человека его способам торговли или ведения войны: что ж, очень в духе антропологов.

У белого же человека все складывалось иначе. Ему никогда не доводилось сталкиваться с чужаками, разве что они уже были европеизированы. Во время путешествий по миру едва ли он выбирался за пределы своего многонационального, но «культурно стандартизированного» отеля. Ему почти ничего не известно о чьем-либо укладе жизни, кроме своего собственного. Окружающее его единообразие обычаев и мироощущений не вызывает у него никаких подозрений и скрывает от него тот факт, что это, в конце концов, историческая случайность. Безо всяких раздумий он ставит знак равенства между человеческой природой и собственными культурными нормами.

Впрочем, история показывает, что не одна только цивилизация белого человека распространилась так широко. Сравнительно недавно полинезийские народы расселились на территории, простирающейся от острова Онтонг-Джава до острова Пасхи, от Гавайских островов до Новой Зеландии, а народности банту заселили просторы от Сахары до Южной Африки. Но в обоих случаях мы видим в этих народах не более чем местное объединение, которому довелось расширить свои границы. Такое распространение западной цивилизации поддерживалось при помощи транспортных изобретений и широко распростершейся сети торговых соглашений, и, с точки зрения истории, понять истоки такого положения дел совсем не трудно.

Материальные последствия распространения культуры белого человека по всему миру не идут ни в какое сравнение с последствиями психологическими. Оно оградило нас, как никого ранее, от необходимости всерьез воспринимать цивилизации иных народов. Оно придало нашей культуре монолитную универсальность, в которой мы уже давно видим не исторически сложившиеся обстоятельства, а нечто непреложное и неизбежное. Зависимость нашей цивилизации от экономической конкуренции мы трактуем как доказательство того, что она есть первостепенная движущая сила человеческой природы. А поведение маленьких детей, сложившееся в рамках нашей цивилизации и регистрируемое в наших детских поликлиниках, мы называем психологией ребенка, то есть такова норма поведения человеческого «детеныша». И неважно, идет ли речь о наших нравственных ценностях или устройстве семьи. Мы отстаиваем убеждение, что неизбежны привычные именно нам устремления, и норовим отождествить нашу манеру поведения с поведением как таковым, наш общественный уклад – с природой человека.

Данный тезис занял центральное место в образе мышления и фактическом поведении современного человека, однако корни его уходят глубоко в прошлое, туда, где произошло самое первое, судя по повсеместному его присутствию в примитивных обществах, разделение людей на «своих» и «чужих». Все первобытные племена схожи в том, что они выделяют эту категорию чужаков, которые не только находятся вне рамок нравственных норм «своего» народа, но и попросту не могут претендовать на то, чтобы занимать место среди людей. Значительное количество общепринятых названий племен – зуни, дене, кайова и многие другие – это самоназвания, которые на родном языке племени означают не что иное, как «люди», то есть сами представители этого народа. За пределами этой закрытой общности людей нет. И это невзирая на то, что объективно любое племя живет в окружении других народов, с которыми у него происходит обмен искусством, предметами материальной культуры и сложными практиками, возникшими благодаря заимствованию друг у друга моделей поведения.

Никогда первобытный человек не смотрел на «род людской» как на общность, не чувствовал единения с собственным видом. С самого начала он был подобен селянину, возводившему высокие ограды. Был ли то вопрос выбора жены или же избрания вожака, первым и важнейшим показателем для него служило различие между собственной группой и теми, кто находился за ее пределами. Именно его группа и свойственные ей модели поведения исключительны.

Таким образом, когда современный человек разделяет мир на избранных «своих» и опасных чужаков – группы в рамках одной цивилизации, которые генетически и культурно связаны