На переднем сиденье и вправду заворочались, но никто не встал, не полез с упреками. Послышалось лишь недовольное кряхтение, и вдруг внезапно в зазоре между спинками явился глаз! Глаз, часто моргая, озирал Котю сквозь нечистое стекло очков.

— Старик… — Раздался знакомый с детства голос. — Чего пихаешься? Чего тебе спокойно не сидится? Что тебя колбасит не по-детски?

— Федор Михайлович… — Чижиков облегченно отер пот со лба и решительно вжикнул «молнией» джинсов. — Как делишки?

— Знаешь, старик, я тут решил, что не поеду я с тобой дальше в Сянъян, — моргнул Сумкин. — Даже и не предлагай. И не проси. И не уговаривай. Хоть в ногах у меня валяйся. Это было в последний раз, старик. В самый последний, понял меня?

— Понял, понял, — радостно прошептал Котя. — Слушай, у тебя там Шпунтика с Никой рядом нету?

— Ни черта у меня тут нету! — сварливо отвечал Сумкин. — Ни черта! Ни денег, ни счастья… Погоди-ка!

Великий китаист вскочил и перегнулся через спинку сиденья. Уши его взволнованно торчали в разные стороны, бороденка топорщилась, а древнекитайская хламида источала упоительные запахи. Одним словом, еще тот видок.

— Старик! А ты случаем «Илиаду» не посеял?! — трагическим шепотом вопросил Федор и поправил пальцем очки.

— Федор, ты это…

— Что? Потерял?!

На Сумкина было больно смотреть. Отчаяние вмиг избороздило его лицо глубокими морщинами.

— Да нет, не потерял, не потерял, успокойся! — Котя прижал палец к губам. — И переоденься немедленно.

— А? Елки-палки…

Повеселевший Федор осмотрел себя, даже ладонями охлопал, затем огляделся по сторонам и исчез за креслом.

— Дьявол… Ну кто такие узкие самолеты строит… — Донеслось до Чижикова его приглушенное ворчание, и тотчас же спинка сиденья судорожно затряслась. — Как тут человеку… некрупному, в самом расцвете сил… в портки ногой попасть…

Вскоре все затихло: видимо, Сумкин таки переоделся. Некоторое время он еще едва слышно копошился, увязывая старую одежду в узел, а затем воздвигся в проходе со словами:

— Вот какая-то сволочь карман у пиджака надорвала, да еще расческу сперли…

Вид у Сумкина был неважнецкий, а правый карман пиджака был действительно надорван — словно кто-то грубо в том кармане шарил.

— Давай-ка, старик, я рядом приземлюсь.

Чижиков опустил узел с одеждой и «Илиадой» на пол, и Сумкин плюхнулся в соседнее кресло.

— Так, — сказал он, по-хозяйски постучав ногтем по экранчику, что исправно показывал скорость, высоту и время. — Лететь нам еще два часа… Минут через сорок кормить будут.

Сумкин сглотнул слюну, выхватил из внутреннего кармана скомканный платок в крупную сине-белую клетку, снял очки и, нежно подышав на стекла, стал их протирать.

— Раз ты не потерял «Илиаду», старик, настал момент тезисно подытожить наши приключения и широко раскинуть головным мозгом насчет дальнейшего. Когда мы наконец приткнули наши узкие задницы в самолетные кресла, пришла пора, как сказал поэт, когда «считать мы стали раны, товарищей считать»[3].

Сумкин покончил с очками, пригладил пятерней волосы и вопросительно уставился на Чижикова.

— Ну… давай считать, — улыбнулся в ответ Котя. Присутствие Сумкина заметно приободрило его. — Мы по-прежнему летим в Пекин. И, судя по показаниям бортовой информационной системы, летим именно тогда, когда и собирались лететь…

— Старик, — погрозил Сумкин Чижикову пальцем. — Я когда про головной мозг говорил, я именно его и имел в виду. Не спинной, а головной. Тот самый, которым принято думать. Соображать то бишь. А ты что? А ты, я вижу, еще не слишком умственно развился, несмотря на знакомство с самим Лю Баном. Хотя Лю Бан, как я заметил, и сам не особенно мозгами блистал, но все же он — будущий основатель династии…

— Слушай, Федор, — Котя внезапно разозлился, — я тебя уважаю, конечно, и все такое, но временами ты бываешь просто непереносим. Обычно я стойко терплю любые твои выходки, но сейчас у меня нет ни сил, ни желания слушать, какую ты несешь пургу. Так что давай обойдемся без подколок, ладно? Если я спорол какую-то фигню, так и скажи, а издеваться будешь потом, когда все это закончится.

— Ты что, обиделся, старик? — Сумкин, казалось, был искренне удивлен. — Ну извини, извини, я же любя! Не сердись. Просто ты не очень наблюдательный, вот я и не сдержался. И кстати, издеваться «потом» будет совершенно неинтересно, потому что ложка, старик, красна к обеду, а кроме того…

— Федор Михайлович, — устало вздохнул Чижиков, — я тебе сейчас в морду дам. Как доктору Хаусу[4].

— Да? — заинтересовался великий китаист. — Прям-таки в морду? Это убеждает, старик! Это аргумент неимоверной полемической силы!.. Ладно, ладно. Объясняю, в чем твой косяк. Ты прав в том, что мы летим в Пекин, как и собирались, но совершенно упустил из виду, что я-то должен был лететь этим маршрутом спустя неделю после тебя! Со всей присущей мне научной основательностью обращаю твое пристальное внимание на это обстоятельство: через не-де-лю! Между тем, согласно самым поверхностным наблюдениям, я лечу вместе, то есть одновременно, с тобой.

— Действительно, — кивнул Чижиков. — Тут я конкретно лопхнулся. Но не думаю, что это принципиально, я имею в виду неделю разницы. Неделя может быть критична для тебя, потому что ты забронировал гостиницу и еще у тебя конференция…

— Точно! — заблестел очками Сумкин. — Я, как теперь принято выражаться, попал на бабки, которых у меня, кстати, негусто. Но я не выкатываю никому претензий, потому что, старик, признаюсь: я очень рад вновь оказаться в объятиях высокотехнологического общества, где на каждом углу продаются сигареты!

— Хочешь курить? — сочувственно спросил Котя. Ему вдруг стало стыдно, что он без причины обрушился на друга и даже пообещал дать тому в морду. Сумкина, правда, подобная перспектива ничуть не устрашила и гордый дух не сломила, но Котя давно привык к именно такому Сумкину, вредному и въедливому, и вряд ли смог бы принять его тихим, вежливым и предупредительным.

— А? — осекся Федор. — Курить?.. Очень хочу, старик.