Юрий Борисович – настоящий местный аристократ, не то что Лимонхва какая-то. Отец его был каменщиком – вместе с мужем Колобка они учились в ФЗУ и приобрели даже и тогда редкую, почётнейшую и доходнейшую профессию. «Я полсела построил!» – не без гордости говаривал каждый из них при пьяных харчеваниях на очередной стройке (и справедливо: во всём селе нет ни одного деревянного дома!), они имели деньгу, жили калымами, не работая даже в колхозе. Кроме нашего села есть ещё и окрестные, дом-то уж не часто возводить приходится, а печку сварганить, печку русскую в плиту переделать, трубу к ней справить, сарайчик для свиней или мотоцикла – извольте. Теперь вот нет обоих, нет каменщика, и лет пятнадцать ни полдома новых не появилось, все сараи, гаражи и голландки поразвалились…

Отец, однако, именовался запросто Борька, а уж в летах заслужил и Бориса. А сынок, имеющий на себе явные признаки профессионального алкоголизма бати, всячески не чуждый сам и за всю жизнь не ударивший палец о палец, начал в остроумном нашем народе именоваться не иначе как Юрий Борисович (причём отчество даже без панибратской редукции «Борисыч»! ). Вот уж вправду могут припечатать! Любой Д. А. Пригов такому имиджу позавидовал бы! «Юрий Борисович то, Юрий Борисович это!..» А что то и что это? Юрий Борисович пьянищий в колее на дороге валяется – машина ехала, чуть не задавила, а он вскочил и ещё грязью зачерпнул и всю машину обдал! Юрий Борисович враздуду на своём велике драндулетил, пока не навернулся с него так, что потом как-то вплёлся межу рамкой и в полусне ещё метров пятнадцать по дороге вместе с ним прополз!

В молодости Юрий Борисович (уже тогда называвшийся Юрием Борисовичем) рассекал на мотороллере. Советский мотороллер – это вам не нынешний. Кроме прочего, его отлично было слышно во всех концах села и особенно удавались с него каскадёрские кульбиты через руль. Потом мотороллер в каком-то буераке развалился (как раз, смеются мужики, в один день с Союзом каким-то), и было года три-четыре относительной тишины. Тут и Борисовым трудовым на трёх сберкнижках капут! Но воспрянул Юрий, восстал из пепла Борисович! – купил мотоцикл – какой-то дурацкий, салатового, все дивились, несуразного цвета, не мощный, не солидный, зато дешёвый и громче прежнего! Ох и выписывал он восьмёрки, шестёрки и знаки бесконечности! Но и ему пришёл конец – только фара, как голова оторванная, как кочан капусты, на дороге валялась… А тут ещё дефолт какой-то!.. В итоге в новый миллениум не сказать, что ворвался, но вступил и въехал Ю. Б. на экологическом транспорте…

А вот куда всегда не дурак он ворваться, так это в дом. Собирает стаканы по деревне, назад влачится уже порой в чём жизнь и душа, мотаясь как при шторме, а над собой, как будто с донесением разведчик плывёт, в кулаке бумажку измусоленную держит. Суёт он её повсеместно, торгуют ли тут самогонищем или нет. Как правило, это лишь половина суммы. Кто-то отливает ему ровно по факту, а кто-то, чтоб всё же хоть как-нибудь отвязаться, даёт полулитру. Иногда бумажки нет вообще или она, как у фокусника, внезапно исчезает – схватив заветную бутылку, он обещает расплатиться завтра, а сам с заветной бумажкой спешит в другой дом.

Иной раз приходилось ему драндулет с полдороги катать, чуть не на себе таскать – то бензин кончится, то сломается, отвалится что-нибудь. С такими надобностями он спешит исключительно к отцу. «Саньк, – обращается он ко мне, зыркая вокруг нетрезвыми глазками, похожими на свиные (а уши оттопырены), – Сан Саныч дома?» Он боится, что его обманывают (что часто случается: скажут «нету», а отец как раз откуда-нибудь выходит!). Я, впрочем, говорю с ним почтительно, повторяя ответы по несколько раз, пока он не переходит в полное фамильярство и не норовит пройти весь дом до последней комнатушки. Братец вот с ним не церемонится: раз я застал, как Ю. Б. только что-то спросил-переспросил и едва успел улыбнуться своей дебиловатой улыбочкой, как братец зарядил ему по соплям, так что соискатель отлетел в грязь и какое-то время валялся там, бормоча, улыбаясь, размазывая по физии кровь.

Если он появляется у передней двери и она почему-то закрыта, то тогда ещё может по-человечески постучать в окно (вернее, во все окна, одновременно в них заглядывая!), при этом кругом, как в стереосистеме какой, раздаётся хрипло-пьяный выкрик, почти стон: «Саньк!.. Саньк…» А коли уж в заднюю вопрётся, то выкурить его можно лишь как залетевшего в дом кота: ксыксыкнув и показав кость, бросить её потом с порога за дверь.

Попервоначалу я даже пытался объяснить, что я не Санька (хотя сначала меня хотели назвать именно так), но с течением времени это вообще стало неактуально: меня и более вменяемые люди перестали узнавать и признавать: сказывают, что некоторые учителя (под чутким призором коих – лицом к лицу! – я отсолдафонил десять лет!) переспрашивают, а кто это такой «Алексей Александрович», «историк какой-то», коего пропечатали теперь в районке как прославившего Тамбовщину, а особливо её безотказную систему образования, где и Юрий Борисович достойно выучился. А дальше он вообще стал принимать меня за отца – особенно издалека.

Едет себе на велсапете – ну, едет – это громко и просто сказано: тут целая эквилибристика, наездничество, пантомима! – и замечает с дороги меня на огороде на задах… Вечер, мошкара, пылища на дороге – вообще от вывозящих зерно грузовиков целые пылевые облака нависают, чёрные, как будто смерч приближается – он не очень хорошо видит на расстоянии и начинает орать: «Саньк! Сан Санч!» Я редко подхожу: не отвяжешься! Если уж совсем близко. А так наоборот отворачиваюсь с косой, вилами или граблями и отхожу в конец огорода. Отец, если попадётся, чуть не часами с ним простаивает, выслушивая про существующий лишь в воспоминаньях мотоциклет и давая ненужные уже советы, а потом ругается: «Дурак, пупок!» и т. д.

Прошлой весной довелось нам вместе с отцом сажать тыквы (обычно он такими мелочами пренебрегает – мать заболела). Мы топтались с лопатой и чашкой семян на большом огороде сзади домов, уже вечер… По обыкновению мы не разговаривали, но мне вдруг подумалось, что в эти странные неуловимые минуты даже и отец наверняка чувствует, какое хорошее это вообще занятие, какое-то исконное… «Но кто, как не он, – заговорил во мне привычный голос, – в самом авангарде с батареей железо-техники постколхозной, и для них всю жизнь огород и сад – делишки второстепенные и третьестепенные!» Но тут, под ногами и вокруг в воздухе, как будто притаилось и дышит нечто неуловимо-чудесное, то, что больше человека: мягкая, влажная, тёплая, пахучая земля – и она, несмотря ни на что, рождает… И тут вдруг замечаем: Юрий Борисыч чалит – пешкодралом (велосипед уж тоже схрястал!). Не чалит даже – несётся – вот у кого энергетика! – вихляется, матерится на ходу и жестикулирует.

«Щас привяжется!» – прочитал мои мысли отец. Совместно претерпевать нашествие беспривязного совсем уж дело никудышное – хоть тоже возьми его за шкирку и отшвырни! (Вспомнил, как раз он допытывался, женат ли я и на ком – получив ответ, он захрюкал: «Врёшь, Саньк, брешешь!»)

Отвернувшись в пол-оборота, прекратив работу, мы наблюдали проход Ю. Б. по касательной огорода. Он останавливался и всматривался, прислушивался – мне казалось, даже на расстоянии я вижу его гримасы… И – прошёл дальше, как, например, дожди по полгода обходят стороной нашу Сосновку…