Вдруг дверь спальни со скрипом отворяется, и я резко пробуждаюсь (во сне). Наверное, просто призрак какой-то забрел, ничего особенного. Натягиваю стеганое одеяло повыше – сначала на грудь, потом чуть не до самого носа, – но тут слышу скрип половиц под шагами тяжелыми, ничуть не похожими на привычную, легкую и торопливую, поступь привидений. Поворачиваю голову к дверному проему – там стоит высокая темная фигура. Черт, лица не разглядеть – свет из коридора бьет сзади.

Сердце мое начинает бешено колотиться.

– Папа? – спрашиваю я, хотя тут же понимаю: это не папа, ведь его скрипка по-прежнему плачет в роще, и продолжаю гадать: – Джесс?

Нет. Силуэт для брата слишком длинный.

Впрочем, кого я пытаюсь обмануть? Я уже догадалась. Уже знаю, кто это там, в дверях.

Он молчит. Он вплывает в комнату бесшумно, как чернила растекаются по бумаге, он приближается к изголовью моей кровати, вот он уже надо мной и заглядывает мне прямо в лицо. Я гляжу на него снизу вверх – как случалось уже десятки раз раньше, – не в силах вымолвить ни слова, даже вздохнуть. У него нет лица. Он пустота. Он – ничто.

Рука тянется к моему горлу. Я понимаю: надо сопротивляться, надо кусаться, пинаться, царапаться, но тело не слушается, оно оцепенело. Конечности отяжелели, как гири, – не сдвинуть с места. Кончики пальцев чужака уже легонько пробегают по моей глотке, и только тут где-то внутри меня рождается крик. Он вырывается изо рта, прорезает тьму спальни и заставляет темную фигуру отдернуть темную руку.

А я все ору, ору, и вот я уже никакая не девочка, не человек, состою не из плоти и крови, а из одних только звука и страха, несущихся в ночи.

Чья-то теплая ладонь ложится на плечо и легонько трясет его.

– Шейди. Проснись. Открой глаза.

Я снова в трейлере, в нашем общем с Хани закутке, надо мной лицо брата. Напряжение во взгляде Джесса сменяется облегчением: я его узнала. Меня еще не отпустило – лежу как парализованная, однако могу оглядеть глазами помещение: не спряталась ли где фигура из теней?

– Ты так вопила, – сообщает Джесс. – Я думал, тебя душат прямо в постели.

– Так и было. – По лицу моему сбегает теплая слеза. Я отираю ее ладонью и понимаю, что снова могу двигаться. Сажусь на постели, вся разбитая, голова кружится. – А где Хани?

В кровати напротив моей ее нет.

– Наверное, заснула у мамы, – отвечает брат, осматривая меня. – У тебя что… опять эти сны, как… тогда?

Он не в состоянии произнести «до смерти папы».

– Кошмары бывают у всех, – отвечаю.

Но безотчетный ужас опять поселился у меня в груди и не отпускает, он тяжек, как тело взрослого человека. Вот уже четыре года, как я его прогнала – пришлось прогнать. Со дня папиной гибели не нападал на меня Черный Человек, выскальзывающий из полумрака и исчезающий в нем, в сумеречном пространстве между сном и явью. Между удушающим кошмаром и воплем пробуждения.

Если теперь он вернулся, значит ли это, что вернутся и остальные персонажи снов? Мертвая девочка на потолке, осы со жгучими жалами? Меня бросает в дрожь, глаза непроизвольно зажмуриваются. Почему именно сейчас? Зачем ему понадобилось возвращаться?

– Шейди, что случилось? – В дверях возникает мама.

Наверняка я перебудила весь дом.

Овладеваю собой. Отвечаю ровным голосом:

– Просто дурной сон увидела. Все хорошо. Иди спать.

Джесс с ней не разговаривает – встает и протискивается в свою комнату. Мама, пробормотав «спокойной ночи», тоже уходит, и я остаюсь одна с физически отчетливым ощущением холодных пальцев на шее, звуков скрипки в ушах и тайны, в которую мне самой поверить страшно.

Черный Человек вернулся.

Сегодня суббота. Тревожное чувство, ожидание худшего или, во всяком случае, чего-то очень скверного все еще стоит у меня «поперек груди», когда я подъезжаю к дому тети Ины.

Этот дом, где я выросла, выглядит как обычно. Наверное, он всегда так будет выглядеть – сколько простоит. Белая краска давно облупилась и приобрела тот же серый оттенок, что и тяжелые «бороды» испанского мха[11], свисающего с массивных дубов в палисаднике. Окна на верхних этажах покрыты слоем грязи – паутина видна мне даже из машины. Трава вымахала слишком высокая, причудливая сеть трещин в кирпичной кладке переднего крыльца напоминает рисунок пуэрариевых зарослей[12].

Со стороны на первый взгляд могло показаться, что здание необитаемо, – только розовые азалии цветут дерзко и яростно, выдавая наличие людей, ухаживающих за ними. Впечатление такое, что в присутствии этих азалий даже дубы нервничают. В смысле, обычно цветы придают саду и жилищу более нарядный, бодрый вид, а тут, по контрасту с их свирепой яркостью, строение и роща, наоборот, смотрятся как-то зловеще. Кругом одни тени и шорохи. Вдобавок еще и небо затянуло мрачными грозовыми тучами, и они всё сгущаются… Мрачная картина.

Направляюсь к дверям – руки увешаны сумками. С того самого дня, как я получила водительские права, моя еженедельная обязанность – закупать продукты и всякие хозяйственные мелочи для тети Ины. Не то чтобы она сама не может выходить на улицу – просто не любит. Ее нервируют скопления людей. А также открытые пространства. И лампы дневного света. Гастроном в тетином представлении – идеальный образ ада. Мама говорит – она всегда была такой, но с папиной смертью стало хуже.

Тетя Ина открывает – все еще в ночной рубашке, несмотря на довольно поздний час.

– Привет, дорогая. – Улыбается и пропускает меня внутрь.

Она так похожа на папу, что у меня всякий раз в груди щемит. Та же белизна кожи, темные кудри, курносый нос. Вот только глаза у нее – голубые, редкость в нашей семье.

– Азалии у тебя скоро выше крыши вымахают, – замечаю я, проходя в дом. – И чем таким ты их подкармливаешь?

Тетя Ина загадочно шевелит пальцами в воздухе и уходит взять деньги из кошелька. Она каждый раз выдает мне «за труды и хлопоты» двадцать долларов – и это мой единственный источник дохода. Но я бы и без них «трудилась и хлопотала». Я люблю посидеть-поболтать с тетей и понимаю, как ей одиноко. Ну и к тому же начинаю совсем уже невыносимо скучать по этому старому дому, если долго здесь не появляюсь.