И поставив, и сбегав, я призадумалась: а завтра? Сегодня чуть не первополосная

новость, о да, но вспомнят ли о ней завтра? Шестое чувство моё шептало седьмому: всё может быть. Подветренному министру, которому никто не верит, поспешно растолкуют: вброс, а заодно объяснят наконец про слив, манипуляцию и закон предшествования. И всё?

Исключительно интересны вбросы правды. Мне страстно хотелось видеть во вбросе слив. Министру слили не плоскую дезу, но попытку разрешить антиномию века. Будь он образован, вымок бы весь в слезах безудержного счастья. Службу спасения позвали бы в министерство: начальник тонет в слезах! Нобелевская премия новосибирцам!

Потрясающую новость огласили по всем каналам и по нашему "Патриоту", разумеется, тоже. В рядовых подборках, но шесть раз. Ровно, бесстрастно докладывая народу невероятное, информационный персонал не шелохнул ни единой бороздой-извилиной. Ни полкомментария не прозвучало вослед, ибо в редакции "Патриота" в учёных открытиях Бытия Божия никто не нуждался, доказательствами не баловался. Всё и так ясно.

Однако я, представив объём предложенной министром работы, особенно в части обсуждения "религиозной составляющей" со всеми "заинтересованными

представителями" в прессе, заскулила. Мои-то программы аналитические. Новостники прочирикали, дальше пошли. Мне же тема для разгребания.

У российской прессы нет удобопонятного словесного инструментария для обсуждения "религиозной составляющей" с кем бы то ни было. Для дискуссий об этой составляющей совокупное человечество ещё не выработало лексикона.

Окинув известное мне поле, я не увидела никого, с кем завтра же по-хорошему, за круглым столом, перед лицом своих товарищей, можно покатать сей оглушительный вброс. Науке неизвестны взрослая доза и семантическое вещество дебатов о Боге и Дарвине. Спасём школьников от запредельного умственного перенапряжения!

На следующий день в редакцию принесли письмо без марки, аккуратно писанное рукой, в настоящем конверте, отправитель - Кутузов. Послание имело поэтическое содержание. Адресованное мне лично, письмо содержало именно то, что нельзя присылать именно мне: я не выношу поэтов и стихи.

Была и приписка прозой:

"В памяти магиандры нет белых пятен. И памяти нет, поскольку магиандра есть память.

Магиандры нет, однако есть магиандра".

И подпись: Магиандр.

Не понравилась мне шутка поэта Магиандра. Цветисто, хрупко, ушёл в личное, и аллитерация на пустом месте. В чём дело? По-моему, так пишут сетературу в рулинете. Нечиткое чтиво, полагающееся на восприятие. Нельзя полагаться на восприятие. Магиандр - провокатор. Нарочно бреду наслал, ясно.

Письмо не содержало никаких актуальных просьб, и я с истинно спокойной совестью положила его на полку, где хранились незаборы.

Додумав вчерашнюю новость и твёрдо решив не выступать в эфире с обсуждением

головокружительной школьной участи Дарвина, пока новость не станет прошлогодней, я собралась домой, вызвала лифт и поехала на первый этаж. Лёгкая тревога покалывала душу, но я с усилием выключила сейсмограф.

В парадном подъезде редакции ко мне подошла седоватая женщина с измученным тощим лицом и решительно спросила, не знаю ли я Елену. У женщины были маленький ротик и впалые щёки.

- Знаю, - говорю. - Или мне это кажется.

- Ой, это вы! - вскричала женщина. - Я узнала вас по голосу!

- Я. Чем вам помочь?

- Вам пришло письмо со стихами?

- И с магиандрой. Языковая провокация.

- Да, это мой сын балуется. Не доверил почте, сам принес. Не обращайте внимания.

- Договорились. Ни за что.

Женщина бойко выпустила блиц-обзор десятка моих программ и потребовала начать оптовую торговлю записями, ибо народ требует.

Старая история. Многим слушателям кажется правильной мысль: пойти на рынок и купить полюбившуюся радиопрограмму. Обычно мы, журналисты, вздыхаем как можно

глубокомысленнее и поднимаем взоры к небесам обитания несговорчивого начальства, дескать, не хотят финансировать выгодное начинание. Допечённый сотрудник отдела юмора, не входя в объяснения, однажды выпустил дайджест прогнозов погоды за минувшую неделю, пообещав, что воскресный эфир всегда будет включать в себя эту передачу. Небывалый успех! Фимиам и фанфары, письменно и по телефону. Сотрудник чуть не застрелился.

Расстались. И зачем она приходила? Сказать, что её сын-стихоплёт именно в исторический день почему-то написал в редакцию дурацкую записку и она об этом узнала? Видимо, у них семейка со странностями. Каждый видит, кто что пишет. Каждый слышит и стучит. И кстати, кто назвал ребёнка Магиандром?

На следующий день в редакцию принесли ещё одно письмо со стихами. Письмо уже содержало просьбы. Именно так: просьбы в стихах. Новый эпистолянт удивил меня, привыкшую к подобным чудесам, иезуитским шармом и отточенной иронией текста, безукоризненной грамотностью и уровнем делового этикета: бумагу сложил не

поперёк, а вдоль. Я различила хруст и грохот события, надвигающегося, как поезд, на мою жизнь.

За триста лет сложился огромный устойчивый репертуар обращений в редакции мира;

но это послание расширяло его на порядок, да простят меня математики. Гипербола.

У меня практически гомеровским гекзаметром просили адреса несчастных людей

России! В крайнем случае - телефоны, лучше домашние, на худой конец - мобильные.

Почерк не походил на Магиандров, но адрес и фамилия отправителя были те же.

Видимо, поэт-отец поэта-ребёнка. Получалось, вся семья Кутузовых предстала предо мной. Или ещё не вся? Среди них есть хоть один здоровый?

Дальше развернулась обычная цепочка мозговых реакций журналиста на приставания неадекватных членов аудитории. Так, их как минимум трое. Я одна. Отвечать на письма некогда. Зароюсь в песок. Нет у меня ни записей моих передач, ни адресов российских страдальцев гекзаметром. Пусть возьмет любой телефонный справочник, зажмурится и ткнёт пальцем в любую страницу… И стихи ненавижу. Семья не по адресу обратилась. Ну что пристали, ненормальные? Я что, притягиваю? Обидно же.

Спустя два дня, бесцеремонно подслушав мои мысли, мужская часть Кутузовых перешла на прозу.

Младший, застрельщик Магиандр, написал буквально следующее:

"Уважаемая госпожа! Я бешено хочу написать серьёзную, без тени юмора, без иронии, могучую книгу, в которой всё было бы взросло, величие истины зрело и бесспорно, а стыдное - табуировано. Я верующий. Православный.

Каждый день зову её, недоступно взрослую книгу, в мой песочный замок, но лишь войдёт она, моя сладкая гостья, как меня начинает душить страшный хохот. И уже

ни единого серьёзного словечка не вылетает из безобразных уст моих, испорченных, искривленных грохотом смеха.