С появлением в доме грудного ребёнка на всех домочадцев, будто снежный ком на голову, свалилось множество хлопот. Если прежде в поместье всегда можно было сыскать десяток свободных рук, — то теперь все десять оказались заняты; было бы двадцать рук — и им нашлось бы дело. Так уж водится при младенце. А первенец и любимец родителей Александр Модестович как бы отошёл на второй план (покинул авансцену) и теперь в значительной мере был предоставлен самому себе. Но это не очень печалило его. Он вступил уже в юношеский возраст — в тот возраст, когда отсутствие опеки и сопряжённые с этим отсутствием маленькие свободы доставляют особенное удовольствие. Он гулял где и когда ему вздумается, он якшался со всякими бродягами — чаще это были богомольцы, из тех, что ищут излечения от недугов, посещая святые места, — расспрашивал их о чудодейственных бальзамах, о мощах, о целительных источниках, о врачующих молитвах; он водил дружбу с лекарями и знахарями, учился у них распознавать болезни; бывало, под присмотром захожего цирюльника пускал кому-то кровь. Интерес к врачеванию у него со временем ещё более возрос. По книгам, польским и немецким, он учился находить нужные травы, составлять сборы; используя кое-какие познания в химии, готовил и иные снадобья... У Александра Модестовича в усадебном «пейзажном» парке была сушильня — маленький сарайчик романтического вида, в котором и готовились все целебные зелья; имелись тут и необходимая посуда, и весы с гирьками, и нужные практические книги. Здесь же юный лекарь принимал своих первых больных. Часть из этих людей приходила из любопытства, поглазеть на молодого барина, чудака, проявляющего милосердие к своим крепостным; другая часть приходила из хитрости, лишь сказавшись больными, а на самом деле искали возможности втереться в барскую милость; они охали и ахали, корчились от мнимых болей (вот уж, верно, потешались в душе!), и, едва приняв от лекаря-самоучки какую-нибудь микстуру или пилюлю, тут же «чувствовали» облегчение, «выздоравливали» на глазах, и тем очень радовали лекаря и укрепляли в мысли о великой пользе его деятельности; и только незначительная часть посетителей представляла собой действительно больных: одним нужно было лекарство «от головы» или «от спины», другим — перевязать порезанный палец, кому-то дать полоскание для зубов, кому-то вправить вывих, а кому-то вывести лишай... Модест Антонович, присматриваясь издали, оставался доволен этой игрой и некоторых «игроков» даже одаривал мелкой монетой или куском пирога. Но бывали случаи, он и сам принимал участие в сыновних делах, — когда, к примеру, одного мужика конь ударил копытом в бок, а другой мужик, пьяный, спал под дождём и застудил себе почки...

Однако эта привольная жизнь была слишком хороша, чтобы продолжаться бесконечно... Как-то раз отправился Александр Модестович на болото за травой горицветом (или иначе — кукушкин цвет), за водяной горчицей и за грудовкой — кошачьей травой (валериана). Насобирал он всего сколько нужно, пахучие корни грудовки от толстых стеблей поотрезал, землю болотную с тех корней стряхнул, пошёл к воде. Стал на кочку, принялся корни промывать, отделять подгнившие волокна, ил... Да стоял неловко, нога и соскользнула с кочки, и Александр Модестович упал в болото, в самую трясину. Хорошо, что рядом случилась берёзка, хоть и чахлая и кривая, — Александр Модестович зацепился за неё попавшейся под руку суковатой палкой да так и держался. Выбраться не хватало сил, поскольку крепко держала трясина. От холода застыл, едва не терял сознание; немели руки, деревенели пальцы, от страха небо казалось с овчинку. Часа полтора просидел в воде... А спас Александра Модестовича крестьянин Иван, по прозвищу Черевичник, — молодой мужик, лет двадцати всего, крепостной из Русавьев. Черевичник этот тайком от барина промышлял силками да капканами. По лесу всегда ходил бесшумно, обутый в телячьи черевики, — отсюда и прозвище имел. В тот день как раз наведался в своё ухожье[8]. Взял в силках пару куропаток да несколько рябчиков; шёл довольный берегом болота, когда услышал, что кто-то возится в трясине... Александр Модестович долго отогревался у костра. Черевичник устроил ему стенку из еловых лап, чтобы тепло не терялось, обогревало спину; запарил чай из корней шиповника и подавал его в берестяной кружке, которую тут же и свернул. Молодой барин, отогревшись, очень хвалил чай.

После сего случая, произведшего на родителей очень сильное впечатление, всей-то воли осталось у Александра Модестовича — что дойти до церкви в Русавьях; ежели хотелось поболее простора, то дозволялось ему влезть на колокольню — осмотреться, но ступать ногой дальше церкви — ни-ни! А мужика Черевичника с тех пор привечали и даже саживали раза два за барский стол. Модест Антонович сделал ему щедрый подарок — охотничье ружьё с резным грушевым прикладом — и тем совершенно осчастливил человека. Жену Черевичника Ксению барыня привела однажды на кухню и велела ей вымыть посуду. Ксения вымыла посуду, вытерла, поставила на полки; постаралась, ибо понимала, что это мытье — ей испытание. Елизавета Алексеевна взяла одну тарелку, сверху снизу провела по ней платочком и говорит: «Хозяйку видно по обратной стороне тарелки», и показывает на чистую обратную сторону и на чистый же платочек. Похвалила Ксению и взяла в кухарки.

Мало кому из местных чопорных «аристократов» понравилось, что Мантусы так благоволят к своим крепостным — лечат их, балуют монетой, сажают за стол, одаривают ружьями; да ещё ко всему позволяют себе изъясняться низким и грубым крестьянским слогом; заигрывая с холопами, подают дурной пример людям недальновидным. И напомнили Модесту Антоновичу в дворянском собрании про крестьянские бунты, про червоточину вольнодумства. Модест Антонович был вынужден объясниться. Он сказал, что вообще собирается дать вольную некоторым из своих крестьян и имеет на то юридическое право — закон о «свободных хлебопашцах» 1803 года. В собрании же только головами покачали, так как закон этот не был популярен среди дворян. Надо сказать, и Модест Антонович своими принципами поступаться не собирался, ибо доброму, совестливому человеку куда труднее сделаться злым, нежели злому — добрым. Черевичник от вольной отказался, посчитав волю бременем большим, чем крепостничество у доброго барина; отказался он и от дополнительного надела земли, так как охота была ему милее землепашества. И просил охотник только охоты. Модест Антонович всё-таки оформил вольную, а в отношении добычи зверя и птицы обещал Черевичнику не чинить препятствий, однако при условии, что добыча эта будет вестись разумно, — а именно, если Черевичник не будет загонять зверя на лёд, не будет рыть ловчих ям на лесных тропах и оставлять настороженных самострелов, если он не будет травить зверя и птицу каким-либо ядом, если не будет бить маток и детёнышей...

А Александр Модестович с этих пор опять углубился в чтение книг. Увлечение его медициной перестало быть игрой и потихоньку заняло всё свободное время. Отец, убеждённый поборник просвещения, поощрял его занятия. Модест Антонович полагал, что даже если Александр Модестович, как и большинство молодых дворян, изберёт своим поприщем воинскую службу, знание естественных наук и основ медицины ему в жизни не повредит. Модест Антонович уважал любое знание. Елизавета Алексеевна, в отличие от мужа, не одобряла чрезмерных мешенных занятий и уж совсем была недовольна новой крайностью — затворничеством Александра Модестовича. Конечно же, это она, напуганная происшествием на болоте, запретила сыну удаляться от поместья более чем на три версты. Но она и не ожидала со стороны Александра Модестовича такого протеста (а затворничество его она воспринимала именно как протест), она была удивлена и раздосадована, она, кажется, впервые столкнулась с твёрдости) характера, с решимостью своего сына, которого привыкла считать мягким, ласковым, тихим существом. Да, Александр Модестович уже был не тот: в глазах у него появилось нечто такое, что Елизавета Алексеевна затруднялась выразить словами, — что-то очень сильное, не терпящее возражений, убеждённость в чём-то, может, в избранном пути, и вера, может, вера в свою звезду. И если прежде Елизавета Алексеевна «погружалась» в глаза сына свободно, как в мягкий тёплый мех, то теперь она «наталкивалась» из них, как на непреодолимую преграду. Неожиданное на месте привычного, пугало её. Она старалась не смотреть в глаза Александру Модестовичу, но, однако же, смотрела в надежде не увидеть больше этого невыразимою и пугающего её. Елизавете Алексеевне не нравилась склонность сына к медицинской науке. Как дочери генерала, ей было бы по душе видеть своего сына в офицерском мундире. Но, в отличие от Модеста Антоновича, она даже не сомневалась, что Александр Модестович изберёт медицинское поприще. Ей не хотелось этого. Мучаясь мигренью, она показывалась многим подлекарям и лекарям, и дворянского происхождения в том числе, и всех их она видела беспомощными и оттого как бы жалкими, а себя — обречённой. Врачующие дворяне представлялись ей людьми, занимающимися не своим делом; дворянин, по её разумению, должен был служить исключительно императору и отечеству; врачевать, обслуживать — удел цирюльников, людей второго сорта, тех, кому не зазорно иной раз выглядеть и беспомощными. Елизавета Алексеевна не хотела видеть Александра Модестовича среди цирюльников, но не решалась сказать ему о своём нежелании, потому что боялась этого нового невыразимого у него в глазах. И тогда она попыталась отвлечь сына от занятий медициной весьма оригинальным способом; два-три раза в неделю приглашала в Русавьи соседских барынек. А как барыньки разглядели её Александра Модестовича, Елизавета Алексеевна и приглашать перестала, потому что те, увлечённые красавцем-затворником, уже наезжали сами. Однако материнская уловка успеха не имела — барыньки влюблялись, томились, присылали записки и в записках засушенные цветки, обижались, опять являлись, вздыхали, призывно встряхивали кудряшками и шелестели шёлковыми нарядами, фасонили или, наоборот, старались подольститься. Бедняжки... Остаётся неизвестным, кому посвящались приведённые выше стихи Александра Модестовича; быть может, идеалу, мечте. Среди гостивших время от времени в поместье девиц мечты не сыскалось.