Когда я приезжаю домой, Хитер пьет ледяной чай, сидя за кухонным столом.

– О, как хорошо, что ты вернулась. – Ее заостренные черты еще больше заостряются туго стянутым светловолосым конским хвостом. Для меня она выглядит альбиносом: и волосы, и кожа одинаково тускло-светло-серые. – Дейв уже начал волноваться, – а вдруг ты забыла про вечеринку. Ты хорошо…

– Да. Отлично, – бормочу я, обрывая ее, и бегу наверх. Меня бесит, что она зовет папу Дейвом. Просто Дейвом, будто в каком-то частном клубе, членом которого она стала.

В своей комнате я пытаюсь подобрать одежду на сегодняшний вечер. Голос папы звучит в голове, когда я роюсь в ящиках и просматриваю платья, висящие на плечиках в стенном шкафу: «Лив, постарайся немного привести себя в порядок на эту вечеринку, хорошо? Ради меня».

Это что-то новое. Внезапно возникшая у папы идея, что мне надо «приводить себя в порядок». Мама бы защитила меня: ей всегда нравился мой стиль. Хитер, с другой стороны, не заметит креативность, даже если та даст ей крепкого пинка под зад. Она признает только то, о чем ей говорят другие люди: выращенный в морской воде жемчуг, пастельные тона от «Энн Тейлор»[6], сумочки от «Коуч»[7].

Единственное хорошее, что вышло из этой женщины, – ее пятилетняя дочь Уинн, к счастью, слишком маленькая, чтобы понимать непристойную умеренность ее матери. Уинн – единственная причина, по которой я могу одеться и не выглядеть полной дурой. Несколько недель тому назад она помогла мне разобрать платья по цветам, думая, что это игра. И как же малышке понравилось в нее играть. Беззубая улыбка не сходила с ее лица по мере того, как росла каждая кучка. «И какого цвета эти платья, Уинн?» – спрашивала я ее, когда она застенчиво смотрела на одну из кучек. «Синие! Они синие, Ливи».

Так что теперь у меня есть двенадцать цветовых ярлыков, написанных корявым почерком пятилетней девочки, приклеенных скотчем к дну ящиков и в различных частях стенного шкафа. Я высовываю голову в коридор и зову малышку: «Панда! Помоги мне выбрать мой сегодняшний наряд». Я слышу ее торопливые шаги. Приглушенные ковром, она подбегает и обнимает мои ноги.

– Гвиззли! – пищит она, прижимаясь к моим ногам еще сильнее. Когда я приезжала домой в последний раз, мы обсуждали, какими станем медведями, если инопланетяне приземлятся в Южной Флориде и превратят всех в медведей. Я не сомневалась, что она выберет для себя панду, отталкиваясь исключительно от моей детской набивной игрушки, которую я передала ей на прошлое Рождество… а получила от Штерна во втором классе после того, как мне вырезали аппендикс. Не имело никакого смысла смотреть на нее каждый вечер, только возрастало ощущение пустоты и одиночества.

Она врывается в мою комнату и выбирает «темно-перпурное» платье в облипку без лямок, кожаные сандалии со шнурками до колен из «коричневато-желтой» обуви и ожерелье из сандалового дерева, которое раньше носила мама.

– И что ты собираешься делать этим вечером, маленький медвежонок? – спрашиваю я ее, вглядываясь в свое отражение в зеркале над туалетным столиком, пробегаясь пальцами по волнистым каштановым волосам (теперь грязно-серым), строя глазки и надувая губки. Уинн меня копирует, вертится из стороны в сторону в платье с широкой балетной юбкой.

– Собираюсь смотреть фейерверки с Лайзой. Могу я пойти с тобой? Пожа-а-алуйста? – Она поджимает губы и встает навытяжку, как солдат, в широко раскрытых глазах мольба.

Я поднимаю ее на руки, прижимаю к себе, целую в веснушчатый нос, прежде чем опустить на пол.

– Знаешь что, Панда? Мне бы хотелось пойти с тобой. Но тебе и так очень понравятся фейерверки. Я знаю.

Я отправляю Уинн в ее комнату, чтобы завершить приготовления к вечеру, и наблюдаю, как она радостно бежит по коридору.

Через несколько минут Хитер зовет меня снизу:

– Оливия? – И пусть я не отзываюсь, продолжает говорить: – Я собираюсь завезти Уинн к Джеффри и оттуда поехать на вечеринку. Твой отец уже там. – «Попутного ветра». – Так я увижу тебя там через несколько минут? – Я слышу ее вздох, представляю себе, как она стоит внизу, упершись руками в узкие бедра, смотрит на пустую лестницу, ждет.

– Да! – наконец кричу я. – Увидимся там.

Я заканчиваю последние приготовления: сдвигаю груди под платьем, крашу ресницы тушью, накладываю слой блеска на полные губы.

На вечеринке будут юноши из частных школ – сыновья чудовищно богатых инвесторов «Елисейских полей» – в полной экипировке богатеньких сынков. Но даже если способны думать исключительно головкой, а не головой, мне хотелось, чтобы они нашли меня красоткой. Больше теперь я уже ничего не хочу. А вот это осталось.

Запах плюмерии смешивается с другими цветочными ароматами: белого имбиря, лилий, шалфея, когда я на велосипеде еду на вечеринку моего папы по боковым улицам, где поменьше автомобилей. Еду не очень быстро, потому что не хочу вспотеть, а это в Южной Флориде не так-то просто, особенно летом. Океан рокочет все сильнее по мере того, как я приближаюсь к нему.

Я заезжаю на автомобильную стоянку «Елисейских полей», только чуть взмокнув и с сердцем, бьющимся в животе. «Елисейские поля» – первое путешествие папы в дикий мир коммерческой недвижимости. Мы с Райной называем это место Городом призраков: с того самого раза, как впервые ступили на здешнюю территорию, нас обоих всегда пробивает дрожь, стоит нам попасть сюда.

Строительство началось примерно за четыре месяца до смерти Штерна и ареста матери. Суд установил залог в один миллион долларов, гораздо больше, чем мог позволить себе отец. Всякий раз, приезжая из школы, я видела все больше и больше «Елисейских полей» и все меньше и меньше мамы. Может, поэтому у меня начинало ныть под ложечкой всякий раз, когда я проезжала мимо. Ирония в том, что пешая прогулка от нашего старого пурпурного дома до «Елисейских полей» займет не больше пятнадцати минут. И завершение строительства – бьющее наотмашь напоминание о том, что мама окончательно ушла от меня, от всех нас, словно это ее зарыли в землю и папа построил что-то огромное, и уродливое, и дорогое, чтобы скрыть могилу.

Город призраков, с какой стороны ни по-смотри.

Горло саднит. Будь я сейчас с Райной и Штерном, мы бы слушали Боба Дилана и пили пиво «Миллер хай лайф» на палубе яхты ее дяди Питера.

«Штерн. – Его фамилия бьется во мне, как второй пульс, когда я сажаю велосипед на цепь и тащусь к безукоризненно чистым стеклянным дверям вестибюля Города призраков. – Мне его недостает. Очень».

Я не рассказала Райне о нашем поцелуе почти год тому назад, хотя обычно делюсь с ней всем. Но чего мне хотелось, так это делать вид, будто его и не было. Расскажи я ей о поцелуе, утрата стала бы еще горше.