Когда я вхожу в «Океан», бальный зал «Елисейских полей», меня охватывает ощущение, знакомое любому ученику, впервые переступающему порог новой школы. Внутри Город призраков великолепен и старается показать товар лицом: все сверкает – и хрустальная люстра, и светло-серые гранитные стены. Для всех остальных, догадываюсь я, они кремовые.

Вестибюль залит светом. Огромные сверкающие окна выходят на тусклый гравий автомобильной стоянки. Если бы они смотрели на океан. Если бы океан находился с этой стороны здания или со всех сторон. Если бы океан мог вздыбиться и поглотить это здание, от которого веет злом. Я пробегаюсь подушечками пальцев по поверхности кабинетного рояля, который поставили, уж не знаю зачем, рядом с мягкими густо-серыми (красными?) диванами в другом конце вестибюля.

Будь мама здесь, она открыла бы крышку, через секунду ее пальцы нашли бы клавиши, и все эти самодовольные богачи собрались бы толпой за ее спиной и слушали, зачарованные. «Они все хотят покинуть Серое пространство, – сказала бы она мне. – Они не осознают, что они мертвые, пока не вспомнят, как все это звучит, когда ты живой».

Я замечаю папу, сидящего за столиком с Тедом Оукли, другом семьи, который нашел деньги под этот сверкающий новизной кошмар и втянул в эту историю отца, когда его работа строителем умерла в паре с рынком жилья Майами. Я зигзагом прокладываю путь между рядами девственно чистых столиков, к которым приставлены стулья с высокой спинкой, мужчинами в деловых, похоже, сшитых у одного портного, костюмах-тройках и их загорелыми и подтянутыми женами.

На полпути чуть не падаю, споткнувшись о салфетку, кем-то брошенную на пол, и ловлю насмешливый взгляд Брюса Грегорхоффа, который сидит за ближайшим столиком в компании Остина Морса, приемного сына Теда Оукли, кретина в квадрате.

Одного взгляда достаточно, чтобы понять, что говорили они обо мне, Оливии Тайт: дочь убийцы, исключенная из художественной школы, с отклонениями от нормы. Несколько других парней из подготовительной школы Финнегана поглядывают на меня, всесторонне оценивают.

Пару месяцев тому назад Брюс и Райна нашли друг друга на какой-то вечеринке в частной школе. Она позвонила мне в тот же вечер, возмущенная, чтобы сказать, что он запустил ей руки в штаны секунд на десять, и все это время Райна казалась себе диваном, который он ощупывает в поисках рассыпавшейся мелочи. Я отвернулась от их столика и достала мобильник, чтобы отослать ей эсэмеску: «Мистер Эдуард Лапатель здесь. Хочет, чтобы ты заглянула на огонек».

Я мечтала, чтобы она на это ответила: «Жалко, что ты не со мной, Лив. Без тебя совсем кисло».

Но когда мой мобильник завибрировал в руке, я прочитала совсем другое: «Нееееет! Этот козел!!! Рассказала Тиф и Хил, и они в осадке». Теперь Райна в команде пловцов, и ее начали замечать «классные ребятки». Перед ней открываются новые перспективы, и мне там места нет. Зато есть Тиф, есть Хилари.

Папа замечает меня и кричит на весь зал: «Оливия Джейн! Мы здесь!» Парни вновь смотрят на меня и смеются. Я бросаю на них короткий («да пошли вы») взгляд и ухожу в громком цо-канье каблучков по паркету.

Тед Оукли встает из-за столика, широко улыбаясь.

– Оливия, как хорошо, что ты вернулась домой. Прекрасно выглядишь.

Он заключает меня в сверхдолгое объятие. От него хорошо пахнет, успокаивающе, по-стариковски… как дорогим лосьоном после бритья и даже еще более дорогим спиртным.

– Ты что-то похудела, – говорит отец. – Возьми мою тарелку, а потом сходи за добавкой. – Он мягко тянет меня к себе, и я усаживаюсь рядом. Вот вам и еще одно изменение, случившееся с тех пор, как мир стал серым: вкус еды стал другим. Я даже представить себе не могла, насколько солнечная желтизна перца улучшала его вкусовые качества или краснота – томатный соус на равиоли, который теперь выглядит отвратительным шлепком грязи.

Я отодвигаю тарелку.

– Я не голодна, папа. Съела на ленч огромный сэндвич.

Произнося эти слова, чувствую, как опять краснею. Не могу ему сказать, что серое пространство действует на все, отнимает голод, чувства. Я хочу кому-то сказать, очень хочу. Но не могу рисковать. Не могу допустить, чтобы папа подумал, что его единственная дочь на дороге в Крейзи-Таун, той самой, по которой уже прошла его бывшая жена. Он бортанет и меня, если узнает? Отправит куда-нибудь?

Нет. Он не должен узнать.

Отец и Тед переглядываются: молчаливое «ох уж эта молодежь» одновременно выводит из себя и успокаивает.

– Знаешь, Остин где-то здесь… – говорит Тед, оглядывая толпу. – Вы двое еще не пообщались?

– Нет, я его не видела, – лгу я, заставляю себя отправить в рот вилку рукколы (для меня салат каменного цвета), чтобы не сказать Теду ужасную правду: у меня с Остином нет повода для об-щения.

Остин всегда присутствовал в моей жизни, но находился вне пределов досягаемости. Мы играли маленькими детьми, но когда пришла пора идти в начальную школу, он отправился в дорогую частную, тогда как меня определили в обычную городскую. Так что наши различия обозначились сразу: он – избалованный самовлюбленный говнюк, мать и отчим которого богаче бога, а я – странноватая девица, обожающая рисовать, чья мамаша рехнулась и убила своего ученика-вундеркинда.

Так что никаких точек соприкосновения быть у нас не может по определению.

Я замечаю Хитер: она приближается к нашему столику с застывшей улыбкой чихуахуа и развевающимися светлыми волосами.

– Что ж, это сигнал, – говорю я, не обращая внимания на то, как грубо это звучит. Поднимаюсь со стула аккурат в тот момент, когда она подходит к нам.

– Оливия! С чего такая спешка? – спрашивает Хитер, нервно поправляя, вероятно, розовое отрезное платье и наблюдая, как я отодвигаю стул.

– В туалет, – чирикаю я, проскальзываю мимо нее, но направляюсь к бару.

Бармен выглядит молодым. Я думаю, он чуток обкуренный, во всяком случае, выглядит таким. Заказываю «Стеллу», когда подходит моя очередь, в надежде, что туман в голове заставит его забыть о необходимости поинтересоваться моим удостоверением личности.

– Вам двадцать один? – спрашивает он с кубинским акцентом.

– Если на то пошло, мне двадцать два, – отвечаю я, помня не дающий осечки девиз Райны: «Стой на своем, пока не доживешь до этих лет».

После паузы он пожимает плечами.

– Хорошо, Мейми, как скажете. – Поворачивается, берет стакан, начинает наливать. Я достаю из кошелька пару долларов, кладу в его банку для чаевых с таким видом, будто для меня это обычное дело.

– Gracias[8], – улыбаюсь я ему. Его взгляд на мгновение задерживается на моей груди.

– Г-м-м. – Кто-то откашливается у меня за спиной и похлопывает по плечу. По спине пробегает холодок.

Я медленно поворачиваюсь, ожидая наткнуться на неодобрительный взгляд папы или Хитер. Но это Остин Морс. Он смотрит на стакан в моей руке и ухмыляется.