Вцепился зубами в нежный затылок, чувствуя, как бьет в нос запах мокрых волос и костра, как она пахнет моим безумием.

— Еще раз…, - толкаясь все сильнее и быстрее, — еще раз вспомнишь о нем вслух …пожалеешь.

Глубоко, яростно, спуская вниз мокрую ткань с груди, сдавливая голое полушарие, чувствуя острый сосок, упирающийся в ладонь. И мой член становится еще тверже и возбуждение граничит с сумасшествием и с болью.

— Пожалею, — вторит мне и с губ срывается стон, а я накрываю ей рот ладонью, чтобы ничего не сказала, чтоб не нанесла еще один удар. Яростно трахаю ее тело все быстрее и быстрее. Только наслаждение граничит с пыткой. А Элизабет голову запрокинула и глаза мокрые то ли от слез, то ли от дождя, закрыла и я чувствую, как ее плоть сжимает мой член сначала легкими судорогами по нарастающей, и первобытная похоть глушит все мысли. Плачет по нем и кончает со мной! Развернуть лицо к себе, наброситься на ее рот, сдирая стоны, вколачиваться, как ошалевший сильнее, быстрее, с дикой яростью пока не забилась в моих руках, выдыхая жалобным криком и я вторю ей рычанием, воем, изливаясь во вздрагивающее тело, наклоняя назад за волосы, терзая задыхающийся рот, кусая губы и делая последние сильные и быстро-хаотичные толчки, пока не распял ее на той стене, прижимая всем телом, зарываясь лицом в мокрые волосы, удерживая, чтоб не упала. Весь покрыт потом. Опустошенный своей страстью, слышу смрад гари — это моя гордость вместе с самолюбием потрескивают и скукоживаются, разлетаются в ничто.

Она ведь даже не представляет, чего мне стоила ее жизнь и чего еще будет стоить.

Отстранился от Элизабет, поправляя штаны, задыхаясь и чувствуя себя последним жалким идиотом. А она не оборачивается. Так и стоит у стены, упираясь в нее лбом, только спина уже не прямая, а согнутая и пальцы, отливающие перламутром на фоне серых камней, дрожат и их кончики испачканы кровью, а я понимаю, что она сломала ногти.

Ударил кулаком по стене рядом с ее головой, сдирая костяшки и, чувствуя отрезвляющую физическую боль, отступил назад.

— Вечером тебя отсюда заберут.

— Мне все равно.

Ответила очень тихо, а я сжал пальцы в кулаки. Ей все равно. Сегодня будут резать, топить, ломать тех, кто знает Элизабет Блэр в лицо… а ей все равно. Бесчувственная дрянь. Развернулся и вышел из темницы, закрыл клетку на замок и проходя мимо стражника наверху прорычал:

— Головой за нее отвечаешь. Волосок упадет — тебя четвертуют.

Я шла следом за сэром Чарльзом, укутанная в длинную накидку с огромным капюшоном, скрывающим мое лицо, а он был переодет в одежду обычного крестьянина, с выпирающим сзади накладным горбом, с палкой в руке. Я даже не сомневалась, что эта палка могла бы оказаться грозным оружием в его руках. Он вывел меня из темницы на рассвете, а не вечером, как сказал Морган. Стража сопровождала нас, но держалась поодаль, все переодетые в простолюдинов, кто-то с вьюками на спине. Но я видела, как оттягивается ткань просторных штанов с одного бока, под тяжестью мечей, спрятанных под ними и прикрытых длинными льняными рубахами.

Я все еще не могла прийти в себя. Не потому что меня хотели сжечь, не потому что вся продрогла в мокром платье, а потому что не могла понять, что со мной происходит, где я на самом деле и кто я. Перед глазами все время стоит горящая машина, ручейки огня приближающиеся ко мне и Миша, лежащий навзничь на снегу, раскинув руки в стороны. И я не знаю, что из происходящего на самом деле правда. Что мне снилось или казалось, а что было на самом деле. Сошла ли я с ума или с нами со всеми происходит что-то неподвластное человеческому восприятию. И меня швыряет из одной реальности в другую.

Когда Морган пришел ко мне в темницу… мыслями я все еще была там, возле горящей машины, возле своего мужа живого или мертвого. Я видела его там настолько отчетливо, настолько ясно, что казалось протяни я руку, то смогла бы коснуться его пальто, смогла бы приподняться и подползти к нему, несмотря на боль во всем теле. А потом все исчезло, и я вновь оказалась у столба… а в душе все перевернулось, заныло, засаднило от страха, что я здесь… а кто поможет Мише там? Что сейчас происходит там? И, увидев лицо герцога, сошла с ума окончательно, потому что такое сходство не могло быть даже у близнецов. Так может быть похож человек только на самого себя, но …но ведь он это не мой муж и если с моим разумом что-то происходит, то в Ламберте его собственное сознание и с ним все в полном порядке. Тогда как все это объяснить? Как со всем этим смириться и оставаться в своем уме?

Как же мне хотелось закричать от облегчения, увидев его живым, а потом так же захотелось разочарованно застонать — живой Ламберт, а Миша… Миша там один в снегу, к нему подбирается огонь, и я ничего не могу сделать. Ничего. Я застряла в этом проклятом мире, в этом чужом теле и… с чужим мужчиной, сводящим меня с ума своим сходством с моим мужем. Заставляющим меня изменять ему снова и снова. Мысленно и физически, предавать себя и его, ища оправданий в их похожести.

А тело млеет от ласк, дрожит и трепещет, ноет от страсти и возбуждения, и я ненавижу его, ненавижу каждый кусочек своей плоти, так постыдно вибрирующий от прикосновений герцога, ненавижу напряженные соски, жаждущие его губ, ненавижу сведенный истомой живот, влагу, текущую между ног и дьявольски острый оргазм, пронизавший так сильно, так необратимо болезненно ярко, что ненависть стала чернее и обожгла все внутренности. Мне хотелось сопротивляться, но я устала сама от себя, устала от этого непонимания и от того как разрывает на части от любви… и я не знаю к кому. Не знаю за что мне это мучение и наказание оказаться в этом мире и в этом теле и испытывать эти эмоции по отношению к тому, кто мне совершенно чужой и жесток ко мне настолько, что готов был меня казнить.

Люди все еще не разошлись, они толпились на площади. Растеклись по узким улочкам города. И в каждом из них мне мерещился палач с поднятым топором или факелом. Я видела в их лицах приговор, видела такую жгучую неприязнь, что мне становилось страшно на какую ярость способен человек и как сильно может жаждать чьих-то страданий лишь из-за своих суеверий и страха.

Мы остановились, нам преградила путь толпа, перекрывающая одну из улиц. Люди молча стояли и куда-то смотрели.

— В чем дело?

— Не знаю. Там кажется кого-то нашли.

— Кого? Пусть Арон проверит.

— Эй! — один из переодетых охранников окликнул мужчину в коричневой куртке. — Эй ты! Что там стряслось?

Мужчина обернулся с округленными от ужаса глазами. Его подбородок дрожал, а лицо покрылось испариной и явно не от жары. Утро выдалось очень прохладным, и роса дрожала на листве, а трава покрылась инеем.

— Жуть жуткая. Отродясь о таком зверстве не слыхивал. Не иначе как сам дьявол пришел из преисподней, чтобы утянуть нас в пекло.

— И что там?

— Дочь кузнеца мертвая на дереве у церкви висит… Ее распяли и гвоздями к веткам приколотили. Упаси меня господь вблизи этот кошмар увидеть. Лишь бы ее другой дорогой повезли.