— Не любите вы, ребята, музыку, — увещевал бойцов Костя. — Стыдно.

— От твоей музыки завыть впору.

— Валяй. Тоже развлечение…

Препирательство закончилось появлением Данченко.

— Красноармеец Петухов! Опять нарушаете?

— Никак нет. Играю.

— Играет, — поддакнул Седых. — Симфония на нервах.

— Отсталая публика. Не слушайте их, старшина. Музыку не понимают.

— Вы в этом твердо уверены?

Обиженный Костя прятал баян в чехол.

— Здесь меня не поняли, пойду к другим товарищам.

«Другие товарищи» квартировали в дровяном сарае. Полосатые бурундуки, ежи, желтоглазый, ушастый филин, пугавший по ночам часовых ужасными воплями. В маленьком загоне топтался, царапая пол тупыми когтями, длиннорылый гималайский медвежонок — угольно-черный, с белым галстучком на груди. Костя животных любил. В детстве постоянно возился с собаками, кроликами, морскими свинками. Сам соорудил террариум. С него и началось…

Оказалось, что многие ребята и даже взрослые панически боятся безобидных зверюшек. В этом Костя убедился, когда притащил в школу белую мышь и нечаянно выпустил ее в классе. Точные науки преподавал Ованес Степанович — полный, лысеющий, степенный. Формулы он выписывал на доске четко, тщательно выводил цифры, отступив на шаг, подолгу любовался содеянным. Высокий, статный учитель на переменах прогуливался по коридору, возвышаясь над всеми как монумент.

В тот роковой день педагог, записав на доске контрольное задание, собирался, как обычно, насладиться безупречными линиями треугольников. Класс обдумывал задание, лихорадочно готовил шпаргалки. Великие минуты! Свершалось таинство познания, юные умы начинали мыслить. И хотя некоторые «мыслители» помышляли о вещах, никакого отношения к геометрии не имеющих, — воскресном отдыхе, футбольном матче на пустыре, кино — о тех маленьких радостях, которые даются нам в детстве и о которых много лет спустя мы вспоминаем с рассеянной, чуточку печальной улыбкой, — класс являл собой отрадное зрелище. Глядя на вихрастых мальчишек, склонившихся над тетрадками, учитель видел их в обозримом будущем доцентами, профессорами, академиками… Внезапно испачканной мелом, набрякшей руки Ованеса Степановича коснулось нечто пушистое, учитель охнул, взвился в фигурном прыжке, метнулся к двери, с грохотом уронив стул.

— Мышь! Мышь!

Взвизгнула девочка за первой партой, перепуганная мышь метнулась к ней на колени. Класс ошеломленно молчал, потом застонал, закачался, от хохота задрожали стекла…

Происшествие обсуждалось всей школой, Костя сиял: здорово получилось! Веселый, озорной, склонный ко всякого рода проделкам и розыгрышам, он решил повторить шутку в ином, значительно усложненном варианте. Теперь он действовал уже с заранее обдуманным намерением и успешно реализовал намеченный план.

На этот раз объектом приложения идеи оказался преподаватель физкультуры Свиристюк, угрюмый, грубоватый баскетболист, прозванный за непомерный рост Пипином Коротким[15]. Класс выстроился в шеренгу у колец. Ребята выполняли упражнения более-менее сносно, и физрук одобрительно дергал вислый ус. Настал черед Петухова. Костя шагнул вперед, и Пипин Короткий в испуге выкатил глаза: худую шею мальчика обвила черная змея!

Физрук был неплохим спортсменом, но предельно ленивым, упражнения ребятам не показывал, старался ограничиваться объяснениями, берег силы для соревнований. Теперь же он птицей взлетел к потолку и повис на канате. По школе пронесся заполошный, скачущий крик.

…Школа отдыхала от Петухова неделю.

Развлекался Костя по мере сил и на заставе. Развлечения порой носили отнюдь не безобидный характер. Методы и средства достижения цели Костя обновил и усовершенствовал — богатая фауна Дальнего Востока немало тому способствовала. Но главное оставалось неизменным — игра лишь в том случае стоила свеч, если существовала точка приложения сил, объект.

Вечер.

Усталый проводник Говорухин хорошенько попарился в баньке, вдосыт напился чаю с тягучим, духовитым медом, растянулся на койке, не спеша разматывая нить рассказа. Пограничники внимательно слушали: потомственный охотник Говорухин повидал немало.

— В том году белковали мы. Векши[16] нагрянуло видимо-невидимо, тучи! Шишкари еще осенью пророчили удачу — шибко орех уродился. Пошел я с дружком, Афошкой Рочевым, охотник знаменитый, векшу в глаз на лету бил. Парень дельный, но с дурцой…

— У вас все такие? — осведомился Петухов.

— Уймись, Кинстинтин. Да… Всем хорош Афошка, только петь горазд. На людях помалкивал, а в лесу глотки не жалел. Голосина — как рашпилем по железному листу, а уши шерстью заросли…

— К берегу прибивайся, Пимен, отбой скоро.

— Ладно. Двинули мы, стал быть. Тайга зимой — сказка, хоть и студено. На четвертые сутки вышли к заимке[17]. Замело ее, пройдешь мимо, не заметишь. Снег плотный, слежался, ход лопатой прорубали. В заимке дровишки, припасы, соль, все, как положено по охотницким законам. Я лучину нащепал, камелек[18] разжег, собрался стряпать, а Афанасий надумал капканы ставить. Приволок из сеней, ржавь счистил, подкрутил винты и ушел. А я остался, я ловушек не уважаю, неинтересная это охота — ставь капкан и жди, как рыбак у моря погоды. Кашеварю, стал быть. Супишко заправил, решил пельмешки лепить: самая сибирская пища…

— У нас в Рязани… — начал было Букатин.

Говорухин даже сел.

— Пельмени стряпать не просто, рецепт надо знать. С медвежиной, лосятиной, с черемшой[19], брусникой, с красной рыбкой. Лекарственные травы очень даже полезно подмешивать…

— Вот возьму сейчас сапог, — послышалось с дальней койки, — будешь знать, как такие речи заводить. До завтрака еще целая ночь, а он про деликатесы…

— Извини, Булкин, не подумал… Возвращается, значит, Афошка, замерз, закуржаковел[20] весь. Сыпанул я пельмени в кипяток, чай заварил, поужинали знатно…

— Опять?!

— Ох, прости. Ночью завьюжило. Метель нам на руку, следы свежие, идешь по лесу и словно книжку интересную читаешь, снежные страницы переворачиваешь. Вот тут у куста рябчик ягоды склевывал, там лиса мышковала, здесь лосиная лежка… Афанасий белок насшибал, я глухаря завалил. Добычу сволокли в заимку и вобрат в тайгу. Ходили, ходили — без выстрела, тишина, уши ломит.

— Совсем как у нас на заставе, — съехидничал Костя. На него зашикали, и он умолк.

— Устали мы изрядно, — продолжал Говорухин, — плечи намяли, ноги гудят. Все-таки груз тащим немалый: два ружья — тулка-бескурковка, да малопулька, да патронташ с патронами, да сидор[21] с припасом. А снег глубокий, лыжи проваливаются. Афошка ругался, что не взял лайку, — без собаки какая охота…

Идем, тащимся, вдруг с дерева снег посыпался: белка озорует. По веткам прыг-скок, шишки на нас роняет, а сама за стволом хоронится. Хитрющая. Афошка запыхтел, малопульку с плеча снял: «Ты у меня покидаешься, сейчас приземлю». Векша по стволу вверх, на макушку шасть, и ком снега Афошке на шапку — хлоп! Заело парнягу. Ружье к дереву прислонил да как заорет. Запел, значит. На всю тайгу. Голосище дикий, белка от этой арии округовела[22], оборвалась с лесины в сугроб. Афошка орет: «Лови ее! Хватай! За хвост ее, холеру!»