И мне кажется, я бы так была счастлива, если б пришлось хотьвсю жизнь мою не выезжать из деревни и жить на одном месте. А между тем я ещедитею принуждена была оставить родные места. Мне было еще только двенадцатьлет, когда мы в Петербург переехали. Ах, как я грустно помню наши печальные сборы!Как я плакала, когда прощалась со всем, что так было мило мне. Я помню, что ябросилась на шею батюшке и со слезами умоляла остаться хоть немножко в деревне.Батюшка закричал на меня, матушка плакала; говорила, что надобно, что делаэтого требовали. Старый князь П – й умер. Наследники отказали батюшке отдолжности. У батюшки были кой-какие деньги в оборотах в руках частных лиц вПетербурге. Надеясь поправить свои обстоятельства, он почел необходимым своеличное здесь присутствие. Все это я узнала после от матушки. Мы здесьпоселились на Петербургской стороне и прожили на одном месте до самой кончиныбатюшки.

Как тяжело было мне привыкать к новой жизни! Мы въехали вПетербург осенью. Когда мы оставляли деревню, день был такой светлый, теплый,яркий; сельские работы кончались; на гумнах уже громоздились огромные скирдыхлеба и толпились крикливые стаи птиц; все было так ясно и весело, а здесь, привъезде нашем в город, дождь, гнилая осенняя изморозь, непогода, слякоть и толпановых, незнакомых лиц, негостеприимных, недовольных, сердитых! Кое-как мыустроились. Помню, все так суетились у нас, всё хлопотали, обзаводились новымхозяйством. Батюшки все не было дома, у матушки не было покойной минуты – меняпозабыли совсем. Грустно мне было вставать поутру, после первой ночи на нашемновоселье. Окна наши выходили на какой-то желтый забор. На улице постоянно былагрязь. Прохожие были редки, и все они так плотно кутались, всем так былохолодно.

А дома у нас по целым дням была страшная тоска и скука.Родных и близких знакомых у нас почти не было. С Анной Федоровной батюшка был вссоре. (Он был ей что-то должен.) Ходили к нам довольно часто люди по делам.Обыкновенно спорили, шумели, кричали. После каждого посещения батюшка делалсятаким недовольным, сердитым: по целым часам ходит, бывало, из угла в угол,нахмурясь, и ни с кем слова не вымолвит. Матушка не смела тогда и заговорить сним и молчала. Я садилась куда-нибудь в уголок за книжку – смирно, тихо,пошевелиться, бывало, не смею.

Три месяца спустя по приезде нашем в Петербург меня отдали впансион. Вот грустно-то было мне сначала в чужих людях! Все так сухо,неприветливо было, – гувернантки такие крикуньи, девицы такие насмешницы, а ятакая дикарка. Строго, взыскательно! Часы на все положенные, общий стол, скучныеучителя – все это меня сначала истерзало, измучило. Я там и спать не могла.Плачу, бывало, целую ночь, длинную, скучную, холодную ночь. Бывало, по вечерамвсе повторяют или учат уроки; я сижу себе за разговорами или вокабулами,шевельнуться не смею, а сама все думаю про домашний наш угол, про батюшку, проматушку, про мою старушку няню, про нянины сказки… ах, как сгрустнется! Обсамой пустой вещице в доме, и о той с удовольствием вспоминаешь.Думаешь-думаешь: вот как бы хорошо теперь было дома! Сидела бы я в маленькойкомнатке нашей, у самовара, вместе с нашими; было бы так тепло, хорошо,знакомо. Как бы, думаешь, обняла теперь матушку, крепко-крепко, горячо-горячо!Думаешь-думаешь, да и заплачешь тихонько с тоски, давя в груди слезы, и нейдутна ум вокабулы. Как к завтра урока не выучишь; всю ночь снятся учитель, мадам,девицы; всю ночь во сне уроки твердишь, а на другой день ничего не знаешь.Поставят на колени, дадут одно кушанье. Я была такая невеселая, скучная.Сначала все девицы надо мной смеялись, дразнили меня, сбивали, когда я говорилауроки, щипали, когда мы в рядах шли к обеду или к чаю, жаловались на меня ни зачто ни про что гувернантке. Зато, какой рай, когда няня придет, бывало, за мнойв субботу вечером. Так и обниму, бывало, мою старушку в исступлении радости.Она меня оденет, укутает, дорогою не поспевает за мной, а я ей все болтаю,болтаю, рассказываю. Домой приду веселая, радостная, крепко обниму наших, какбудто после десятилетней разлуки. Начнутся толки, разговоры, рассказы; со всемиздороваешься, смеешься, хохочешь, бегаешь, прыгаешь. С батюшкой начнутсяразговоры серьезные, о науках, о наших учителях, о французском языке, ограмматике Ломонда – и все мы так веселы, так довольны. Мне и теперь веселовспоминать об этих минутах. Я всеми силами старалась учиться и угождатьбатюшке. Я видела, что он последнее на меня отдавал, а сам бился бог знает как.С каждым днем он становился все мрачнее, недовольнее, сердитее; характер егосовсем испортился; дела не удавались, долгов было пропасть. Матушка, бывало, иплакать боялась, слова сказать боялась, чтобы не рассердить батюшку; сделаласьбольная такая; все худела, худела и стала дурно кашлять. Я, бывало, приду изпансиона – всё такие грустные лица; матушка потихоньку плачет, батюшкасердится. Начнутся упреки, укоры. Батюшка начнет говорить, что я ему недоставляю никаких радостей, никаких утешений; что они из-за меня последнеголишаются, а я до сих пор не говорю по-французски; одним словом, все неудачи,все несчастия, все, все вымещалось на мне и на матушке. А как можно было мучитьбедную матушку? Глядя на нее, сердце разрывалось, бывало: щеки ее ввалились,глаза впали, в лице был такой чахоточный цвет. Мне доставалось больше всех.Начиналось всегда из пустяков, а потом уж бог знает до чего доходило; часто ядаже не понимала, о чем идет дело. Чего не причиталось!.. И французский язык, ичто я большая дура, и что содержательница нашего пансиона нерадивая, глупаяженщина; что она об нашей нравственности не заботится; что батюшка службы себедо сих пор не может найти и что грамматика Ломонда скверная грамматика, аЗапольского гораздо лучше; что на меня денег много бросили по-пустому; что я,видно, бесчувственная, каменная, – одним словом, я, бедная, из всех сил билась,твердя разговоры и вокабулы, а во всем была виновата, за все отвечала! И этосовсем не оттого, чтобы батюшка не любил меня: во мне и матушке он души неслышал. Но уж это так, характер был такой.

Заботы, огорчения, неудачи измучили бедного батюшку докрайности: он стал недоверчив, желчен; часто был близок к отчаянию, началпренебрегать своим здоровьем, простудился и вдруг заболел, страдал недолго искончался так внезапно, так скоропостижно, что мы все несколько дней были внесебя от удара. Матушка была в каком-то оцепенении; я даже боялась за еерассудок. Только что скончался батюшка, кредиторы явились к нам как из земли,нахлынули гурьбою. Все, что у нас ни было, мы отдали. Наш домик наПетербургской стороне, который батюшка купил полгода спустя после переселениянашего в Петербург, был также продан. Не знаю, как уладили остальное, но самимы остались без крова, без пристанища, без пропитания. Матушка страдалаизнурительною болезнию, прокормить мы себя не могли, жить было нечем, впередибыла гибель. Мне тогда только минуло четырнадцать лет. Вот тут-то нас ипосетила Анна Федоровна. Она все говорит, что она какая-то помещица и намдоводится какою-то роднею. Матушка тоже говорила, что она нам родня, толькоочень дальняя. При жизни батюшки она к нам никогда не ходила. Явилась она сослезами на глазах, говорила, что принимает в нас большое участие; соболезновалао нашей потере, о нашем бедственном положении, прибавила, что батюшка был самвиноват: что он не по силам жил, далеко забирался и что уж слишком на свои силынадеялся. Обнаружила желание сойтись с нами короче, предложила забыть обоюдныенеприятности; а когда матушка объявила, что никогда не чувствовала к нейнеприязни, то она прослезилась, повела матушку в церковь и заказала панихиду поголубчике (так она выразилась о батюшке). После этого она торжественнопомирилась с матушкой.